Вот мы и наверху, на валах древнего Клещина. Можно долго сидеть здесь и смотреть туда, где далекий город выплывает из дымки, и белые церкви парят над синими водами.

Ничто в Переславле не может произвести такого сильного впечатления, как озеро. Есть в этой величавой широте природы нечто спасительное, необходимое для человека. «Встреча с озером была счастьем, через это я вернулся к себе и понял, что озеро мне было как икона молящемуся», — писал Пришвин (18, 260).

Читаем Ивана Бунина…

В Переславле пять больших монастырей — Успенский Горицкий, Федоровский, Троицкий Данилов, Никитский и Никольский. Каждый из них по-своему красив, одухотворен и полон исторических воспоминаний. Все они расположены на окраинах города, заросли деревьями и пленяют подлинной древностью своих построек. Там еще живы одичавшие сады, которые так великолепно вскипают весной белоснежной пеной яблонь и вишен. Это земля обетованная для романтиков, любителей забвения и тишины.

Напуганная гулом машинной цивилизации тишина старого Переславля еще таится в этих отдаленных уголках. Но как глубока была эта тишина сто лет назад, когда сюда приезжал Иван Бунин, запечатлевший красоту города (прямо не называя его) своим золотым пером.

«…Опять весна и опять живу в большой глуши — в тех самых краях, где несколько веков тому назад жил подвижник, про которого сказано:

Городок маленький, деревянный. Основан чуть не в самом начале Руси, стоит на мутной речке, нижний берег которой болотист, серебрится кустами ольхи. Середина города, очень малая часть его, окружена высоким земляным валом с тремя проходами. На валу еще заметно место, где была когда-то сторожевая башня. Вал зарос густой травой, в траве высыпали по весне желтые лилии. За валом древний собор, несколько деревянных домишек, два государственных здания и три березовые аллеи, в которых поют птицы. Некоторое пространство в этом зеленом кремле не застроено и тоже зарастает какими-то цветами. Тут же пруд, отражающий берега и весну. Вода имеет цвет фиалки. Возле пасутся лошади. Полное затишье, ветер сюда не заходит…

Я живу не в городе, а за городом, на горе. Городок с церквами и собором внизу, на широком разлужье. С горы открывается даль: перевалы, холмы, кое-где покрытые лесом, кое-где — полосами запашек и озимей, идущих вниз как бы холстами: запашки — розовыми, песчаными, озими — ярко-зелеными. Дальше, за холмами, леса все гуще и темнее…

Край этот церковный, монастырский: куда ни глянь, всюду монастырь. Слева от меня, совсем близко, белеет каменной стеной и башнями по углам женский монастырь двенадцатого века. Он наполовину скрыт столетними, уже засыхающими деревьями, весь осел, врос стенами в свои зеленые берега. Вечерами под его тяжелые ворота с золотым крестом над ними идут черные фигуры монахинь. Справа — скат, дальше плоскодонный лог, а за ним невысокий холм, на котором, под старыми деревьями, раскинут старый погост, где козодои, не смолкая ни на минуту, тянут всю ночь напролет всё одну и ту же жужжащую ноту. Птица эта очень идет к скитам. Вылетает она беззвучно из-под самых ног, повьется, повьется над головой, бесшумно трепеща крыльями, и опять упадет на какую-нибудь могильную плиту. Глаза у нее — два красных карбункула. Могильные плиты на погосте мшисты и загажены птицами, мшистые кресты серы, мягки, точно на них фланель. Есть, конечно, развалившийся склеп богатого купца, нелепый и безобразный, из черных окон-дыр которого пахнет нечистотами. А рядом чей-то новый крест, под которым лежат свежие цветы и густо вьются пчелы…

В монастыре есть могилы очень древние.