Архангельскими воротами я вышел с территории монастыря на берег Святого озера. Здесь, невзирая на позднее время, было многолюдно, видимо, неспособность или нежелание спать белой соловецкой ночью были присущи не только мне. Люди сидели на песке у самой воды, купались, прогуливались вдоль монастырской стены от Архангельской до Никольской башни и обратно, воскрешая тем самым в памяти воспоминания о вечерних гуляньях по набережной Коктебеля в 70-е годы. Те же лица, те же разговоры, те же мизансцены, с той только разницей, что подобное происходило более двадцати лет назад на берегу Черного моря.

Время существует только тогда, когда его проживаешь, наполняя впечатлениями, переживаниями и ощущениями; в противном случае его нет, оно находится в состоянии покоя, оно неподвижно, и направление его движения зависит только от того, какими воспоминаниями и чувствами его наполнить. Понимание этого рождает ощущение уверенности в том, что впервые увиденный мной в июне 1997 года остров существовал в моем сознании и раньше, являлся в каких-то иных образах и географических точках, а следовательно, был мною посещаем.

Вот где-то здесь, между гаванью Благополучия и Святым озером, в 1436 году преподобному Зосиме было видение церкви, висящей в воздухе.

Всё на острове началось именно отсюда, с этого перешейка между двумя водными стихиями — морем и озером, которым никогда не сойтись, как никогда не пересилят незамерзающие ключи-студенцы дыхания Белого моря, а приливы и отливы никогда не доберутся до колодцев с питьевой водой и прорубленных зимой во льду озера иорданей, приспособленных для полоскания в них белья.

Белая ночь безветренна, и белье неподвижно висит на веревках, протянутых от дома к дому.

В марте 2014 года все было по-другому, когда не затихающий ни на минуту ветер трещал развевающимися вдоль дворов простынями и пододеяльниками, гремел ржавыми железными листами крыш, отслоившимися от деревянной обрешетки, гудел перекатывающимся под его порывами лесом. Особенно с горы Секирной было хорошо видно волнение этого заснеженного пространства, затина, скованного со всех сторон льдом.

Хотя днем, когда солнце иногда все же выбирается из-за несущихся облаков и тепло на какое-то время завораживает, дает возможность передохнуть, если успел спрятаться от воздушного возмущения за камнями, среди сваленных бревен или в снежной норе, припай начинает постепенно подтаивать. Густая с ледяной крошкой каша тут же и принимается чавкать под ногами, чернеет мгновенно от малейшего прикосновения, и уже неизвестно, насколько крепок лед, потому как он оттаял ото дна, начал трещать и лопаться по воле луны и солнца.

За островом Бабья луда море открылось, и по нему проплывают словно развороченные взрывом льдины, переворачиваются, выпуская с характерным шипением на поверхность целые россыпи пузырей.

У подножия Секирной горы тихо, а на вершине ураган.

Белье во дворах вздувается, бьется в окна, и снять его с веревок — это целая комиссия, ведь оно накидывается в первую очередь на лицо, а уж потом пеленает руки и колом валится к ногам.

Так и стоит на земле — промерзшее, пахнущее солью и снегом.

Его заносят в дом, где оно вскоре оттаивает, и кажется, что у него, у простыни, например, подкосились ноги. Простыня оседает на пол, ее подхватывают, складывают, но до поры не убирают в шкаф, а кладут рядом с печной стеной, чтобы она высохла окончательно.

Летом 1997 года я провел на острове всего лишь три дня, хотя вернее было бы сказать, трое суток, потому что белые ночи окончательно стерли грань между темным и светлым временем, между солнцем и луной.

Лишь обязательная протопка печи служила своего рода мерилом того, что наступила ночь; в остальном же все было подчинено Соловецкому закону, по которому остров жил веками.