Если во времена преподобных Соловецких начало-положников битва с демонами, искушавшими отшельников и являвшимися им в личинах зверей и гадов, носила характер поединка с явным и неприкрытым злом, то в эпоху Филиппа (Колычева) это сражение обрело иной характер.

Так, по мысли архимандрита Порфирия (Шутова), «зло нередко прячется в красивые одежды, тем самым стремясь быть неузнанным. Чтобы понять его гибельную суть, его надо увидеть обнаженным и безобразным». Коварство московской власти, политические игрища, представления и безумные спектакли царя Ивана Васильевича, разумеется, облаченные в богатые и яркие убранства, стали для Спасо-Преображенского монастыря суровым испытанием. И, пожалуй, лишь Соловецкий игумен решился обнажить это зло, явить его миру и братии, изначально при этом понимая, что далеко не все поймут его и останутся с ним рядом до конца.

Удаляясь в пустыню на берег Игуменского озера, святитель Филипп восходил на высоту, с которой мог видеть монастырь целиком и молиться за его насельников. Все происходило ровно так, как впоследствии было изображено на миниатюре из лицевой рукописи Жития Зосимы, Савватия и Германа Соловецких 1623 года — он закидывал сеть, а над ним воздвигалось вырастающее из стволов деревьев, каменных валунов и островных круч демонское воинство. Причем не обезличенное, а в облике самих островитян, царевых посланников, стрелецких голов, соловецких монахов, таивших в своем сердце обиду и зависть, гордость и тщеславие. Таким образом, окруженный Дышащим морем монастырь был не только местом аскетичного подвига и молитвы, но и местом кипящих человеческих страстей и амбиций. То обстоятельство, что в 1566 году соловецкий игумен покинул остров и отправился в Москву навстречу своей мученической смерти, в очередной раз свидетельствует о том, что будущий святитель добровольно избрал путь следования за Христом, укрепившись духом именно в построенном им (и по большей части на собственные средства) Спасо-Преображенском монастыре. Он не бежит от зла и наветов, но идет навстречу, восходя на митрополичью кафедру в Москве.

Ровно через 100 лет, в 1666 году, патриарх Всероссийский Никон, постриженник Троице-Анзерского скита, был извержен из священства, лишен патриаршего и епископского сана и сослан в Рождества Богородицы Ферапонтов монастырь под надзор.

Связь этих двух событий кажется очевидной именно на фоне нарастания эсхатологического напряжения в духовной жизни на Соловках, к которому оба великих русских первосвятителя имели непосредственное отношение.

Святейший патриарх Никон, чей могучий образ неразрывно связан в первую очередь с духовной жизнью Поморья (Соловки, Анзер, Кийостровский Крестный Онежский и Кожеезерский Богоявленский монастыри), вне всякого сомнения, занимает особое место в Соловецкой истории, которой архимандрит Порфирий (Карабиневич) дает следующую весьма неутешительную характеристику: «Опасаясь нашего раскаяния, крепко держит нас в самообольщении коварный строитель гибели нашей. Он-то старается уверить, что мы живем в мире, как следует людям порядочным, а если и согрешили в сем по немощи, то... Бог все простит нам по благости Своей... Вся протекшая жизнь наша, в коей мы никогда не давали отчета пред совестию, и источник ее — сердце, в которое мы никогда не входили со светильником слова Божия, покрываются непроницаемою мглою, сквозь которую собственное око наше не может усмотреть почти ничего. А не видя всей бездны своего греховного растления, мы, очевидно... и не сокрушаемся о своем гибельном состоянии... О, сколько величайших зол для души, сколько потери в деле спасения происходит от незнания себя!»

Конфликт инока Никона и преподобного аввы Елеазара, о котором уже шла речь на страницах данной книги, безусловно, стал в ряду тех нестроений на поприще самообольщения и незнания себя, о которых пишет архимандрит Порфирий (Карабиневич).

Если святитель Филипп уходил в пустыню, то будущий патриарх Никон вообще покинул Анзер, чтобы не искушать старца Елеазара и не ввергать свою душу в пучину страстей и козней.