…Мы не спеша направились вниз по долине к дому Альфреда. Художник и Альфред шли впереди, оживленно жестикулируя. Мария-Тереза и я шагали следом, погруженные в раздумье. Рассказ Тура сильно отличался от того, что говорил Альфред…

Почему Альфред так усердствует, чтобы выставить все в розовом свете, скрывая, как туго пришлось Туру? Почему так добивается, чтобы мы остались? Он производит впечатление человека радушного, доброго, беззлобного. Денег он на нас не наживет, да и не похоже, чтобы они его сильно привлекали. Ответ мог быть только одни: Альфред страдает от одиночества, он изо всех сил старается обеспечить себе общество.

Вот и дом нашего хозяина. Мы расположились на террасе. Уже стемнело, но подвешенная на ржавой проволоке керосиновая лампа очертила на полу круг света, в котором мы как раз уместились. Терраса была обращена к океану. Мы смотрели в тьму, слушая гул волн. Вдруг мигнул огонек. Еще один. Видимо, рыбаки охотятся за летучей рыбой… Число огоньков множилось, они плясали, словно светлячки. Альфред и художник притихли, и вот уже все молча любуются океаном, наслаждаясь свежим вечерним ветерком, слушая стрекот сверчков.

Красивая молодая женщина с распущенными волосами и заткнутым за ухо белым цветком тихо подошла к Альфреду и что-то прошептала ему.

— Это твоя жена? — вырвалось у меня, прежде чем я успел сообразить, что мое любопытство может, пожалуй, показаться нескромным.

А получилось так потому, что я задумался над тоской Альфреда по обществу и попытался представить себе, каково это — оказаться единственным белым в глухой маркизской долине.

— Да, «жена». Во всяком случае, сейчас. У меня было много «жен». Здесь их не трудно найти — и еще легче от них избавиться. Большинство белых мужчин были бы счастливы иметь такую спокойную кроткую жену, как здешние жительницы. Недаром Полинезию называют раем для мужчин. Но ведь одно дело турист или моряк, который попадает сюда на короткое время, и совсем другое — плантатор и торговец, вынужденный, подобно мне, оставаться тут всю жизнь. Я бы охотно женился и завел себе семью в европейском смысле этого слова. Но на полинезийке так не женишься. Она не сможет сохранять верность. И дети быстро вышли бы из-под моей власти. Здешние дети делают что хотят, бродят шайками, веселятся. Не всегда это веселье невинно. Если родители пытаются их воспитывать, дети убегают в другую семью, а то и начинают жить самостоятельно. В Омоа уже двенадцатилетний может прокормить себя. Но хуже всего то, что между белым и местной женщиной не создается духовной близости. Они принадлежат к различным мирам. Поговорят о кокосовой плантации, о соседях, доме и детях — и все, больше говорить не о чем. Она не понимает хода его мыслей, даже языка. Ее мышление и поведение определяется совсем иными нормами, своя родня ей ближе, чем муж. Пожалуй, было бы лучше, если бы отец не научил меня французскому языку и я не знал бы книг. Тогда я был бы таким же маркизцем, как остальные жители долины. Некоторые европейцы отлично тут осваиваются, дело вовсе не в цвете кожи. А вот я освоился только наполовину. Почему не уеду во Францию? Гм, да я бы там не прокормился, ведь только и умею, что копру заготавливать. Пропал бы ни за грош. Здесь-то живу хорошо, почти богач. Могу с любой обвенчаться. Но это только все осложнит. Даже патер Альберт меня понимает.

Я тоже понимал Альфреда. Ему и впрямь нелегко; не удивительно, что он соскучился по обществу европейцев. Но мы с Марией-Терезой не сомневались, что в Омоа нам будет плохо. Не такое место мы искали, и даже дружба Альфреда не помогла бы нам долго переносить окружение равнодушных, если не враждебно настроенных людей.