Пуане вернулся с победным видом и навьючил на наших коней два огромных куска мяса. В Атуане ему за мясо хорошо заплатят, можно будет выпить…

— Почему ты не охотишься с ружьем? — спросил я.

— Власти не разрешают маркизцам иметь ружья. Говорят, слишком много будет несчастных случаев. Да так даже интереснее.

Сопровождаемые тучами мух, грязные, мокрые, смертельно усталые, мы уже в сумерках въехали в Атуану. Одновременно с другого конца в «столицу» архипелага верхом на конях галопом ворвались несколько женщин, среди которых я увидел знакомых из Пуамау. Двое из них были беременны, остальные держали на руках детей. Они избрали другую дорогу, вдоль южного берега острова, куда более опасную. Я подумал о проделанном мной пути: десять часов в седле, ливень, обрывы, крутые тропы… Что побудило их добровольно подвергать себя такому риску? Оказалось, они спешили на праздник. Какой праздник? Я обратился с этим вопросом к Пуане; он удивленно ответил:

— Разве ты не знаешь? Четырнадцатое июля — национальный праздник Франции! Мы всегда отмечаем его в Атуане, сюда собираются люди со всего острова.

В самом деле, ведь давно начался июль; это я знал, хоть и перестал следить за числами. И вот оказалось, что годовщина взятия Бастилии и начала Великой французской революции — главный праздник здесь, на краю света! На улицах кишел народ, отовсюду доносились песни. Крикнув на прощание «каоха нуи!» — Пуане исчез в одном из домов.

Смеркалось, и я не успел как следует разглядеть деревню. Впрочем, она меня сейчас не очень занимала, я думал только о том, как бы найти приют на ночь. Куда пойти? К вождю? К жандарму, к миссионерам, в тюрьму? Ладно, осчастливлю жандарма. Я зашагал к сверкающему свежей краской зданию с вывеской «Резиданс». Под лампой на террасе сидели в мягких креслах двое. Только я вступил в освещенный круг, как один из них вскочил на ноги и закричал:

— О-ля-ля, mon cher ami, а я-то думал, что ты погиб! Иди сюда, чокнемся!

Художник, наш друг, которого мы оставили на Фату-Хиве! Мы обнялись, потом меня заключили в объятия хозяева дома — местный жандарм, его супруга и дети, все милейшие люди. Вот только областной диалект французского языка, на котором они говорили, звучал необычно для моего уха. Жандарм привычной рукой приготовил «пунш» из рома, апельсинового сока и сахара. Я осторожно присел на самый кончик стула, опасаясь испачкать мебель.

Но почему у художника такой унылый вид? Я не удержался и с легким ехидством спросил, как ему жилось в райской долине на Фату-Хиве.

— Райская долина! — Он вскочил, точно ужаленный. — Рай для воров, бандитов, мошенников и проституток, вот это что! Я потерял все, что имел, и не написал ни одной картины! Но, кажется, и в твоей долине не слаще? Ты-то почему здесь очутился?

Я рассказал ему, что мы устроились очень хорошо, вот только захворали, и я приехал в Лтуану к врачу. Не без смущения художник открыл свои секрет:

— Я ведь тоже к врачу… Но у меня другая болезнь, весьма распространенная на здешних островах. Помнишь ту красотку?

— Хакапау, твою любовь?

— Ага, Хакапау. Это она меня наградила. Я уже неделю как приехал, но врач еще не вернулся с Нукухивы, Он там больных навещает. Вчера служебное судно почти пробилось в залив, вон у того мыса было. Из-за ветра пришлось отступить, идти назад, на Нукухиву. Так сплошь и рядом бывает, несколько заходов делают. Ведь судно-то какое — катер, да к тому же мотор отказал. Вот и ходят под парусами, на которые катер не рассчитан.