|
Пожалуй, это справедливо, что все мои усилия ради достижения правды как раз и не приближают меня к ней, но тем не менее они так или иначе, может, мне самому еще неизвестно как, все же окажутся не совсем напрасными. Так, написав первые строки этих заметок, я думал, было бы проще и никому не причинило бы никакого вреда, если бы я вообще не упомянул Маруллу, поскольку ее причастность ко всей этой истории в высшей степени сомнительна, ан нет, она все-таки понадобилась, хотя бы ради своего имени. Не один уже писатель или художник честно и кропотливо стремился достичь той или иной дорогой его сердцу цели, и достигал — правда, не той, а иной и совсем других результатов воздействия, о которых он вовсе или почти не задумывался и которые были для него не столь важны. Можно очень легко себе представить, что Адальберт Штифтер в своем «Бабьем лете» ни к чему не относился так серьезно и с таким священным трепетом, ни к чему не стремился так терпеливо и добросовестно, как к тому, что сегодня навевает на нас скуку в его произведении. Но при этом то, другое, та наличествующая рядом с нею и, несмотря на нее, высокая и затмевающая всю скуку непреходящая ценность этого произведения не состоялась бы без тех усилий, без той добросовестной и терпеливой борьбы писателя ради того, что было важно ему самому. Так и я должен постараться удержать столько правды, сколько будет возможно. Среди прочего это должно включать в себя также попытку увидеть отца еще раз таким, каким он действительно был в тот день во время нашей прогулки, ведь вся его личность как единое целое вряд ли была под силу детскому разуму, едва ли и сегодня я в состоянии охватить всю ее разом, но я должен попытаться увидеть отца еще раз таким, каким я видел его ребенком в те дни. Для меня он был почти неподражаемым совершенством, воплощением чистоты и благородства души, поборцем, рыцарем и страстотерпцем, чья высокая недосягаемость скрашивалась его чужеземным происхождением, отсутствием родины, врожденной деликатностью и восприимчивостью к самой нежной и искренней любви. Мне неведомы были сомнения в нем, и ничего я не подвергал в нем критике, тогда еще нет, хотя мои конфликты с ним, к сожалению, не были для меня чем-то редкостным. Но во всех конфликтах он хоть и был для меня судьей, предостерегал, наказывал или прощал — на мою беду или к моему стыду, однако всегда оставался тем, на чьей стороне была правда, меня всегда наказывали или выносили мне порицание с моего внутреннего согласия, понимания и признания своей вины, ни разу у меня не возникло разногласия или спора с ним, никогда я не усомнился в его справедливости и добродетели, к этому привели лишь более поздние конфликты. Ни с одним другим человеком, пусть даже он во всем бы превосходил меня, не было у меня никогда таких естественных отношений, отец с любовью как бы вынул из меня шип самолюбия и строптивости, сменившихся добровольным подчинением, и если однажды вдруг установились подобные отношения между мной и моим учителем в Гёппингене, то они были непродолжительными и при более позднем взгляде назад отчетливо представились мне повторением прошлого, вызванным сильным желанием возврата тех прежних сыновне-отеческих отношений.
Все, что мне тогда было известно о моем отце, было в основном почерпнуто из его же собственных рассказов. Он, не обладая особой творческой натурой и будучи, что касалось выдумки и темперамента, намного беднее нашей матери, находил удовольствие и проявлял некий артистический талант, когда рассказывал об Индии или своей родине — тех великих временах его жизни. Прежде всего о своем детстве в Эстляндии, о жизни в отчем доме, на хуторе, о поездках в брезентовом фургоне и о пребывании у моря, рассказывать о котором он мог без устали. Нам открывался удивительно веселый, чрезвычайно жизнерадостный, несмотря на всю свою христианскую добропорядочность, мир, больше всего на свете нам хотелось хоть раз увидеть когда-нибудь ту самую Эстляндию или Лифляндию, где была такая райская, яркая и веселая жизнь. |
