Осторожно положил он плоскогубцы и отвертку на столик, стоящий на веранде, обтер ладони о джинсы, поколебался секунду и присел на край гамака возле нее.

— Не волнуйся, — сказал он. — Это не прибавляет тебе здоровья. Что стряслось? Ты опять поссорилась с Авигайль?

— Зачем ты привез меня сюда, Иоэль? Зачем я вообще тебе нужна?

Он взглянул на нее и увидел, что она плачет, беззвучно, по-детски. Слезы катились из широко открытых глаз по щекам, но не было слышно ни всхлипа. Она не прятала лица, и оно не было искажено даже легкой гримасой плача.

— Перестань, — сказал он. — Прекрати это. Никуда тебя не собираются помещать. Никто тебя не оставит. Кто вообще вбил тебе эту глупость в голову?

— Так или иначе, но ты, жестокий, не сможешь…

— Не смогу что?

— Оставить свою мать. Ведь ты уже оставлял ее. Когда еще был вот таким маленьким. Когда ты начал убегать.

— Не знаю, о чем ты говоришь. Никогда я от тебя не убегал.

— Все время, Иоэль. Ты все время убегаешь. И если бы сегодня утром я не схватила первым делом твою голубую клетчатую рубашку, то даже пуговицу пришить ты бы не дал своей маме. Есть такой рассказ: про маленького Егора, у которого вырос «горбач» на спине… Не перебивай меня на середине! Стал глупый Егор бегать, чтобы убежать от «горбача», что растет на нем, на спине, и так он будет бегать без конца. Еще немного, и я умру, Иоэль, и после этого ты вдруг ужасно захочешь задать мне разные вопросы. Не лучше ли спросить сейчас? То, что я про тебя знаю, не знает никто.

Иоэль с некоторым усилием заставил себя положить широкую нескладную ладонь на ее птичье, костлявое плечо. И как когда-то, в дни детства, испытал смешанные чувства: и жалость, и брезгливость, и еще что-то, чего он не знал и знать не хотел. Минуту спустя, скрывая смятение, он убрал руку и незаметно вытер ее о джинсы. Поднялся и сказал:

— Вопросы? Какие вопросы? Ладно. Пусть так. Я задам тебе вопросы. Но в другой раз, мама. Сейчас у меня нет времени.

Когда Лиза заговорила, голос ее и лицо вдруг словно усохли и стали совсем старушечьими, как будто она была не матерью его, а бабушкой или даже прабабушкой:

— Ну и хорошо. Ладно. Иди. — А когда он, направившись в сторону лужайки за домом, оказался от матери на некотором расстоянии, она, встрепенулась и добавила, едва шевельнув губами: — Господи, смилуйся над ним.

К концу августа выяснилось, что квартиру Крамеров можно купить немедленно, но придется добавить девять тысяч долларов к той сумме, которую выручил Кранц за квартиру в Иерусалиме (ее захотели приобрести наследники покойного соседа, Итамара Виткина). Поэтому Иоэль решил отправиться в Метулу и попросить недостающую сумму у Накдимона: или как аванс в счет текущих поступлений, полагающихся ему, Иоэлю, и Нете по завещанию старого Люблина, или по особой договоренности. После завтрака снял он с верхней полки в шкафу дорожную сумку, с которой обычно отправлялся в путешествия и которой не пользовался вот уже полтора года. Положил туда рубашки, белье, бритвенные принадлежности, так как не исключал, что ему придется переночевать в старом каменном доме на северной окраине Метулы, если возникнут проблемы с Накдимоном или какие-нибудь другие препятствия. А вообще-то в глубине души он хотел провести там ночь-другую. Открыв боковую застежку-молнию на дорожной сумке, он обнаружил прямоугольный предмет и на мгновение всполошился: уж не древняя ли это коробка конфет, сгнившая из-за его рассеянности? С особой осторожностью извлек он предмет и увидел, что тот завернут в пожелтевшую газетную бумагу. Тихонько положив сверток на стол, он определил, что газета на финском языке.