Иоэль надел солнцезащитные очки, потому что закатное солнце слепило его воспаленные глаза. И расправляясь с жареной куриной печенкой и сваренным на пару рисом, поинтересовался здоровьем двух сыновей Кранцев, почти погодками, как он помнил.

— Оба против меня, — сообщил Кранц. — Оба придерживаются левых взглядов, а дома оба на стороне матери. И это несмотря на то что только за последние два месяца я потратил на компьютер для Дуби тысячу триста долларов, а на мотороллер для Гили выбросил тысячу сто. И в качестве благодарности они лупят меня по голове.

Иоэль осторожно прокладывал путь к зоне конфликта. Вытянул из Арика постоянные жалобы: запустила дом, запустила себя, а то, что сегодня потрудилась приготовить куриную печенку, так: это в твою честь — не для меня. Тратит бешеные деньги, а в постели скупится на ласку. И эти колкости: для нее первое дело утром, как только встанет, задвинуть мне что-нибудь эдакое, а последняя забота ночью — поиздеваться над моим брюшком да над кое-чем еще. Тысячу раз говорил: «Оделия, давай расстанемся, хотя бы на какое-то время». Но она всегда начинает угрожать, мол, мне следует поостеречься; то дом собирается сжечь, то с собой покончить, то газетчикам дать интервью. Не то чтобы я боялся. Наоборот. Пусть лучше сама поостережется…

Оделия в свою очередь сказала — и глаза ее были сухими, — что добавить тут нечего. И так ясно, какая Арик скотина. Но есть одно требование, и здесь она не уступит: пусть, по крайней мере, осеменяет своих коров в другом месте. Не в собственном доме, на ковре в гостиной. И не под самым носом у детей. Неужели это такое уж невыполнимое требование? Пожалуйста, пусть господин Равид, то есть Иоэль, рассудит сам — разве она настаивает на чем-то неразумном?

Иоэль выслушивал каждого. Лицо его выражало предельную душевную собранность и глубочайшую серьезность, как будто откуда-то издалека доносилось многоголосое пение и среди всех голосов поручено было ему, Иоэлю, обнаружить один фальшивящий. Он не вмешивался и ничего не комментировал. Даже когда Кранц заявил: «Ладно, раз так, соберу манатки, чемодан, исчезну и никогда не вернусь. Пусть все остается тебе. Мне все равно». И даже тогда, когда Оделия сказала: «Верно, у меня есть бутылка с кислотой, но у него в машине припрятан пистолет».

Наконец, когда зашло солнце и мгновенно похолодало, но птица, уцелевшая в зимнюю стужу, а может, другая сладкоголосая певунья по-прежнему рассыпала нежно-печальные рулады, Иоэль произнес:

— Ладно. Я все понял. А теперь пойдемте в дом, потому что становится прохладно.

Супруги Кранц помогли ему отнести на кухню посуду, прихватив также стулья, очки, газеты, книгу, крем для загара, кепку с козырьком, транзистор. На кухне он, как был — босиком и голый по пояс после солнечных ванн, — не присаживаясь, изрек вердикт:

— Послушай, Арик, если уж ты выдал тысячу долларов Дуби и тысячу — Гили, предлагаю тебе выдать две тысячи Оделии. Это первое, что ты сделаешь завтра утром, сразу после открытия банка. А если денег нет, возьми ссуду. Или войди в минус. Или я тебе дам взаймы.

— Но для чего?

— Чтобы я уехала на три недели в Европу с туристической группой, — пояснила Оделия. — И три недели ты меня не увидишь.

Арик Кранц хихикнул, вздохнул, что-то пробормотал, кажется, даже покраснел слегка и наконец объявил:

— Ладно. Я иду на это.

Потом они пили кофе. Перед уходом, рассовывая по пластиковым пакетам посуду, в которой Иоэлю был доставлен поздний обед, супруги Кранц настойчиво приглашали в гости «со всем гаремом», на ужин в канун субботы, «особенно теперь, когда Оделия показала свои кулинарные таланты. И это еще что! Она может в десять раз больше, когда по-настоящему разойдется».