На улице было сухо и очень холодно. За опущенными жалюзи в своей комнате раздевалась Нета. И Иоэль не мог прогнать мысли о том, как угловато ее тело, каким оно всегда выглядит зажатым, напряженным, запущенным, не изведавшим любви. Хотя кто знает. Скорее всего, ни один мужчина, ни один изголодавшийся подросток не зарились на это жалкое тело. И легко предположить, что никогда и не позарится. С другой стороны, через месяц-два, через год она может внезапно превратиться из девочки в женщину. О таком неожиданном превращении говорил Иврии один из врачей. И тогда все изменится, и возникнут широкая волосатая грудь и мускулистые руки, которые станут владеть ею там, в мансарде на улице Карла Неттера. И в ту же секунду Иоэль постановил для себя, что сходит туда и сам все проверит. В ближайшее же время. Прежде чем что-либо решать.

Холодный ночной воздух был так сух, что, казалось, состоял из кристалликов, которые можно растирать между ладонями, извлекая некий слабый-слабый звук, хрупкий и нежный. Иоэлю так сильно этого захотелось, что он непостижимым образом услышал звук. Но, кроме тараканов, разбежавшихся от света фонаря, не обнаружил Иоэль в сарае никаких признаков жизни.

В нем забрезжило смутное ощущение, будто ничто еще не пробудилось. И все, что он делает: ходит, размышляет, спит, ест, занимается любовью с Анной-Мари, смотрит телевизор, работает в саду, крепит новые полки в комнате тещи, — происходит во сне. Ибо если еще жива в нем надежда что-то разгадать или, по крайней мере, сформулировать вопрос вопросов, он, Иоэль, должен стряхнуть с себя сон. Любой ценой. Пусть даже ценой несчастья. Увечья. Болезни. Безвыходных проблем. Что-то должно случиться и потрясти его так, чтобы он пробудился. Пусть жестокий удар разорвет ту защитную пленку, которая обволакивает его, словно в материнской утробе, и отгораживает от мира. Удушающий страх охватил его, и он рванулся из сарая в темноту. Потому что фонарь остался в сарае. На одной из полок. Зажженный. Иоэль никак не мог заставить себя вернуться и забрать его.

Около четверти часа бродил он по саду, перед домом, за домом, ощупывал фруктовые деревья, притаптывал землю на клумбах, понапрасну раскачивал садовую калитку в надежде услышать скрип петель и хорошенько их смазать. Но ничто не скрипнуло, и он снова вернулся к своим размышлениям. И вот к чему пришел: завтра-послезавтра или в конце недели он подскочит в теплицу Бардуго на перекрестке Рамат-Лотан и купит рассаду гладиолусов, семена душистого горошка, львиного зева, гвоздик, чтобы весной все вокруг вновь зацвело. Может, построит для своей машины деревянный навес, покроет его защитной краской; со временем навес обовьют виноградные лозы, которые он, Иоэль, посадит рядом, — и все это вместо безобразного жестяного навеса на железных столбах, ржавеющих, сколько ни крась. Может, соберется и съездит в Калькилию или Кфар-Касем, раскошелится на полдюжины огромных глиняных кувшинов, наполнит их смесью красной земли и компоста и высадит разные сорта герани, которая будет струиться по стенкам кувшинов, полыхая ярким многоцветьем. Очевидно, так и будет… Слово «очевидно» снова вызвало в нем смутное удовольствие, какое испытывает человек, уже отчаявшийся что-либо доказать в долгом споре и увидевший вдруг, как неожиданно и неопровержимо воссияла его правота. Когда же наконец погас свет за опущенными жалюзи в комнате Неты, Иоэль завел свою машину и поехал к морю. Там, у самого края обрывистого берега, сидел он, опираясь на рулевое колесо, и поджидал бурю, которая наползала в темноте с моря, чтобы уже этой ночью обрушиться на приморскую равнину.

XXXVI

Почти до двух часов ночи он сидел за рулем. Дверцы были заперты изнутри, стекла подняты, фары погашены, автомобиль замер у самого края утеса, едва ли не нависая над пропастью.