Когда воспоминания о том, что произошло, постепенно всплывают на поверхность, я сбрасываю одеяло с себя. Потом хмурюсь. Мои ноги ничем не прикрыты.

 — Черт, — выдыхаю я, вспоминая, как Хантер держал меня, пока Джекс стягивал шорты.

 Сначала я запаниковала, но потом поняла, что они просто пытаются помочь мне не умереть от переохлаждения. И все же мне немного не по себе от мысли, что они видели меня без одежды.

 Они, наверное, заметили мои шрамы.

 Судорожно сглотнув, я начинаю подкрадываться к краю кровати, чтобы понять, что произошло и где я. Но дверь в спальню открывается прежде, чем я успеваю ступить на пол.

 Мгновение спустя, хлопнув дверью, входит Хантер. Он удивленно моргает, когда замечает меня, и на его лице появляется облегчение.

 — Слава Богу, ты действительно проснулась, — говорит он, и напряжение в его мышцах спадает.

 — Действительно проснулась? — смущенно спрашиваю я. — Неужели я притворялась, что проснулась раньше?

 Он колеблется, проводя пальцами по волосам.

 — Ты уже какое-то время приходишь в себя и снова теряешь сознание.

 — О, — я заправляю прядь волос за ухо. — Где именно я нахожусь?

 Он входит в комнату.

 — В нашем доме. Это моя спальня.

 Я прикусываю нижнюю губу, теребя подол рубашки, который скрывает шрамы на моем боку, так много вопросов вертится в моих мыслях.

 — Как я это сделала?.. Я имею в виду, как я надела эту рубашку?

 Хантер отслеживает движение.

 — Я надел ее на тебя. Клянусь, я был осторожен, не смотрел и не позволял себе лишнего… — Он кажется смущенным. — Но я кое-что видел, пока мы снимали с тебя одежду в машине. И не хочу, чтобы ты чувствовала себя неловко, но то, что я… Джекс и я увидели, нас беспокоит.

 Мои щеки горят, когда я чувствую себя такой беззащитной.

 — В этом нет ничего особенного. — Пожалуйста, пожалуйста, не спрашивай меня, откуда они у меня.

 Жалость льется из его глаз.

 — Нет, милая Рейвен, это очень важно. Большое, огромное дело. — Глубоко вздохнув, он садится рядом со мной. — Я тебе кое-что покажу. Это то, что никто не знает, кроме Зея и Джекса.

 Он распрямляется и делает неровный вдох.

 Он нервничает.

 Почему он нервничает?

 Когда он приподнимает подол футболки, у меня есть ответ.

 Длинные, тонкие, но глубокие шрамы покрывают его бока, грудь и талию.

 — Черт возьми, что случилось? — спрашиваю я, поднимая глаза, чтобы встретиться с ним взглядом.

 Он опускает футболку, и дыхание срывается с его губ.

 — Моя мачеха… — Он скрещивает руки на груди, пряча ладони под мышками. — Она сука, которая получает удовольствие от применения своей силы на людях, которые слабее ее. И когда я был моложе, я был намного слабее ее. И она часто проворачивала со мной всякое дерьмо… И в том числе оставляла эти метки.

 Он не уточняет, что это за вещи, но по тому, как он их разглядывает, я догадываюсь. И меня от этого тошнит. И злит. Не на него, а на его мачеху и на то, что нам приходится жить в мире, где взрослые могут причинить боль детям.

 Но я не знаю, что ему сказать. У меня никогда не было никого, кто был бы связан со мной чем-то настолько личным. И я чувствую себя не в своей тарелке, настолько, что я вроде как хочу уйти. Но он сидит рядом, еле заметно дрожа, вероятно, от страха перед воспоминаниями, связанными с этими шрамами, и вид этого вызывает воспоминание о том, как я дрожала в постели, в то время как мой дядя склонился надо мной и вырезал первое слово на моем боку.