Вече заставило Святополка повиниться и перед ним, и перед Мономахом, уже подошедшим к Киеву.

Святополку ничего иного не оставалось, как повиноваться. Скрепя сердце и скрежеща зубами, но задушив в себе на время волчий свой нрав, Святополк покорился Мономаху и пошёл вместе с ним против любезного друга Давида.

Казалось бы, добились граждане Киева и русские князья, что встал их старейшина на праведный путь, да не тут-то было.

Иудино существо вылезло у Изяславича наружу и в этом походе: лишь побил он, вместе со всеми Рюриковичами, вчерашнего своего друга Давида, как тут же обуяло его новое окаянство — пошёл он искать добычу в земле несчастного Василька и брата его Володаря.

Однако ж Ростиславичи не дрогнули. Они с яростью обрушились на обидчика — причём в бою против Святополка участвовал даже слепой Василько, — и разгромили окаянного. Святополк послал за помощью к венгерскому князю Иштвану Арпаду, но тогда на помощь Ростиславичам выступили все Рюриковичи во главе с Мономахом и в битве под Перемышлем снова побили Святополка. И бежал он в Киев.

После того собрались князья на новый съезд в Витичеве. Случилось это в августе 1100 года. И хотя отняли они у Давида Игоревича стол на Волыни, но всё же решили не лишать его куска хлеба и отдали ему небольшие городки — Острог-на-Буге, Дубен да Черторыйск, образовав для этого новую волость.

После недолгих споров дали ему ещё и полтора тура серебра.

И оказалось, что Господь не оставил Русь, как только её князья переменили брань на согласие и, сплотившись, всем миром ополчились на половцев. Потом ещё не раз съезжались все русские князья, чтобы договариваться о совместных походах на степняков. Было это и после первых побед над ними в 1100 году, и после съезда на озере Долобском тремя годами позже.

А в 1111 году разбили русские князья извечных врагов своих — половцев — на притоке Дона реке Сал.

Не было дотоле такой великой победы над степняками. Одних только половецких князей пало на поле брани два десятка, а овец, быков и прочего скота взято было неисчислимо.

Очевидцем торжественного въезда великого князя в Киев был и Нестор. И хорошо всё помнил, потому что было это менее года тому назад. И был также свидетелем того, как искренне и горячо радовались киевляне победе и, казалось, — да нет, не казалось, а и было на самом деле! — простили князю все его прошлые смертные грехи.

Так, перемежая живые картины, роившиеся в памяти, с записями, вставшими с листов пергамента, лежал Нестор в тёмной келье, размышляя и о делах, кои описал он и в двух житиях, и в «Повести временных лет», и о собственной своей жизни. Однако в эту ночь, перед скорым свиданием с великим князем, он много размышлял о нём. Правду сказать, Нестор и раньше нередко думал о Святополке Изяславиче и столь же часто ловил себя на мысли, что Великий князь Киевский одновременно и нравится ему, и до предела неприятен, а то и ненавистен. Как простой смертный Святополк был покрыт грехами с головы до ног, а как государь он поражал многих, и Нестора в их числе, тем, что, вроде бы петляя, как заяц, которого со всех сторон травили охотничьи псы, всякий раз уходил от погони, в конце концов оказываясь на большой дороге.

И была та дорога тем, что более прочего ценил Нестор в светских русских владыках — верностью великому, трудно осуществимому замыслу: достичь единства всех земель Руси под одним началом.

А что же было делать, если волею Провидения на Киевском великокняжеском столе сидел он сам, Святополк, и, стало быть, защищая сие основание всего государствования, отстаивал он, прежде всего, и самого себя?

Единая и нераздельная, избавленная от распрей Русь была и для Нестора превыше всего. Поэтому и коварный, часто низкий в поступках своих, порой просто бесчестный Святополк из-за несокрушимой верности единству Русской земли становился для Нестора ближе и дороже многих прочих князей, хотя бы и благостных, и добрых сердцем, и прямодушных, и бескорыстных.