И, радуясь неожиданной удаче, ещё раз поклонившись, Кривой борзо юркнул за порог.

Вернувшись от Феоктиста, Нестор долго не мог заснуть, мысленно возвращаясь к состоявшемуся меж ними разговору. Настоятель сказал, что Лаврентий, скорее всего, пожалует в Почайну дня через два-три с торговым насадом, который отправился из Корсуни и поплыл в устье Днепра ещё в самом начале нынешнего года, — в марте месяце.

   — Пришёл Лаврентий в Корсунь в конце прошлой осени да и зазимовал на своём афонском подворье. А за зиму узнали мы от верных людей, что идёт он в Киев с небольшим кусочком нетленной ткани, кою некогда Антоний, сподобившийся прийти в Киев и основать здесь нашу обитель, — проговорил Феоктист с заученной елейной благостью в голосе, хотя и был искренен, ибо святых отцов Антония да Феодосия, первых игуменов из монастыря, всякий печерский инок почитал не менее святых апостолов.

Нестор, давно знавший Феоктиста, в глубине души недолюбливал архимандрита за то, что, внешне безукоризненно исполняя монашеский устав, носил он чёрный клобук по обязанности, помышляя, как казалось Нестору, о суетном, мирском, греховном.

   — Богоугодное дело, — опустив глаза, тихо проговорил Нестор. — Да только, может быть, старец плывёт в Киев и ещё по какому иному поводу?

   — Хитёр старец, опаслив, — тут же смекнул настоятель, — и ни про какое иное дело никому ни слова не говорил.

   — Да это завсегда так, приходят с мощами, уходят с вещами, — чуть улыбнувшись, проговорил Нестор.

   — Сколь я могу судить, — ответил настоятель, — идёт Лаврентий для некоей учёной беседы, ибо слывёт Лаврентий великим книжником и более всего прилежен к постижению минувших событий, особенно же на Руси и вокруг неё происходивших. Да ты и сам это знаешь не хуже меня. Потому и призвал я тебя, Нестор, что в этих делах ты у нас — первый, а слово твоё о житии и погублении Бориса и Глеба, а тако же, чаю, о преподобном Феодосии, читал и сам Лаврентий.

   — Всё это ладно, отче, да только какой может выйти толк от беседы двух иноков? — с печальной усталостью проговорил Нестор.

Игумен усмехнулся:

   — Когда ведомый тебе греческий мудрец Пифагор открыл свою теорему, он принёс в жертву языческим богам сто быков. Значит, открытие истины того стоило, — а ведь сиракузец был неглупым человеком.

   — «Музы» первого историка, грека же Геродота, не есть цифирная наука Пифагора, — не сдавался Нестор.

   — Тогда ответь, чего ради собирались шесть Вселенских соборов, если не для того, чтобы торжествовала истина?

Нестор не нашёл возражения и молчал. А игумен продолжал:

   — А ведь и в Никею, и в Царьград, и в Эфес приезжали из всех епархий десятки, а то и сотни высокоучёных богословов и решали дела не только церковные, но и мирские, ибо в каждом мирском деле всегда незримо присутствует небесное начало, правда, не всегда божественное, порой и вражеское. А уж тем более в делах суетных, когда речь идёт о власти, о законе, о первородстве, о правах на земли и троны.

   — Мнится, как Пифагор говаривал, что следует быть другом истины, хотя бы пришлось принять мученический венец, — ответил Нестор, согласием своим окончательно признавая правоту Феоктиста.

Вернувшись в келью и прочитав вечернюю молитву, лёг он в постель, однако вслед за разговором у архимандрита пришли к нему раздумья о завтрашнем дне, когда надлежало ему пойти в Берестово, где в большом, изукрашенном резьбой тереме, жил в летнюю пору Святополк Изяславич.