Водопьянов посмотрел на меня удивленно.

— Мы везде спрямляли маршрут, — заметил я. — Почему бы и здесь не поступить так же?

— Ты, Валентин, уверен, что не заплутаемся? И что думает Махоткин? — Водопьянов обернулся к своему «тезке наоборот» — Василию Михайловичу.

Спокойный человек, летчик экстракласса, Махоткин вскинул брови, пожал плечами:

— Я нужен на взлете и посадке. А в остальное время выполняю указания штурмана, — и широко улыбнулся, — он не подведет. В «солнечные часы» верю.

— Мы имеем право на риск, — твердо сказал я. — Кораблям надо знать ледовую обстановку.

— Игра стоит свеч, — согласился наш командир, — мы поможем многим судам, идущим в этот район.

Третьего апреля наконец распогодило, и около полудня по московскому времени мы вылетели на мыс Желания. Ведущим, как всегда, пошел наш самолет: командир верил штурману больше, чем радиоприборам.

Редкий командир отказался бы от своего законного места — быть первым в полете. Пусть ему пришлось бы контролировать курс по капризному радио и вносить поправки. Пусть он имел возможность пользоваться новейшими радиоприборами. Я боюсь назвать кого-либо из летчиков того времени, кто уступил бы первенство в строю. Водопьянов же, герой Арктики, человек опытный, шел следом за мной, мальчишкой тогда, потому что этого требовали интересы дела.

И годы спустя, и через много-много лет, вспоминая первый выход в высокие широты, мне невольно приходило на ум мудрое поведение Михаила Васильевича. Он самого себя, свой характер умел подчинять делу. Такое дано не всем.

Шестибалльный ветер дул нам в «корму» и увеличил путевую скорость машины до ста восьмидесяти пяти километров в час. С северо-запада на юго-восток по всему побережью, от Югорского Шара и дальше к Байдарацкой губе, тянулось огромное разводье. Проплыла под крылом трехкилометровая торосистая полоса припая. Самолеты пошли над чистой водой. Она выглядела черной и маслянистой в окаймлении берегового льда. Дальше в море пошла волна, крутая и пенистая. Только далеко-далеко по курсу миражила кромка льда, отливая радугой под скользящими лучами низкого солнца.

Мотор стучал четко, ритмично. Однако ощущение под самолетом зыбкой пучины настораживало, и хотелось скорее пересечь открытое море. Даже неверный лед выглядел землей обетованной. Но лишь издали. Вблизи ледовые поля с заторошенными краями походили на ловушки: подсесть, может быть, в крайнем случае и удалось бы, а вот взлететь навряд ли. Сесть-то проще — меньше пробег. Белесое небо как-то вдруг затянуло низкими облаками. Они прижимали нас ко льду. Горизонт впереди замаскировали лохматые лиловые тучи. Тоскливая, однообразная серая пелена поглотила самолет. Мы пошли вслепую.

— Не вижу командира! — закричал бортмеханик Ивашина.

В полете он исполнял обязанности «назадсмотрящего», наблюдая за машиной Водопьянова.

Снизились до ста пятидесяти метров. Машины Водопьянова не видно. Обнаружили его самолет, перейдя на бреющий. «Н-127» пристроился нам в хвост. Подошло условленное время связи. Оказалось, что проверенное в Амдерме мною и Ивановым динамо не дает тока. Передатчик отказал, но слушать могу: и Амдерму и «Н-127». С земли передают, что погода на трассе отличная. Значит, туман держится только над морем. Сверяю курс — даюсь диву. Компаса отчаянно отплясывают какой-то невероятный фокстрот. Неведомая сила швыряет картушки в разные стороны. Все металлические предметы искрят, жгут и трясут. Кричу Махоткину: мол, компаса опьянели.

— Так у них в кожухах спирт! — пытается отшутиться Василий Михайлович, хотя и понимает, что положение аховое.