Я понял вас, — хотел сказать Карпухин, он даже встал с места и подошел ближе к столу, за которым сидели Гинзбург с Беринсоном, Анисимов предостерегающе поднял руку и взглядом показал, чтобы Карпухин не делал ничего лишнего, но он и не собирался, только хотел дать Гинзбургу понять, что принял его послание, и сделает все, от него зависящее…

Что от него сейчас зависело? Ничего.

Гинзбург монотонно повторял одно и то же, адвокат слушал с видимым интересом, кивал головой и делал какие-то пометки, а потом неожиданно захлопнул блокнот и встал, протянув Гинзбургу через стол руку. Рукопожатие оказалось безразмерно-долгим, Гинзбург держал руку адвоката в своей, будто боялся отпустить, будто этот жест — единственное, что еще связывало его с миром, уходившим теперь безвозвратно.

На лице Беринсона промелькнуло странное выражение — смесь удивления с пониманием, — сразу же сменившееся прежним невозмутимым спокойствием.

— Подумайте, — сказал адвокат. — Я приду завтра. Буду сделать все с меня возможное, чтобы… как это… изменить пресечение. Да. Мера пресечения, я иметь в виду.

Гинзбург молча кивнул.

Беринсон перешел на английский, как только они покинули стены полицейского участка.

— Я поеду сейчас к Ноаму, — сказал он, — и мы обсудим, как вести расследование. На то, что Михаила отпустят под залог, надежды мало, это убийство, а по таким делам судьи обычно не рискуют. Я очень надеюсь на то, что Берман не станет копать достаточно глубоко. Я имею в виду — по знакомству Михаила с убитым. Прокуратуре тоже невыгодно искать тут глубинную подоплеку, это только затормозит расследование, им это ни к чему. Дело предельно ясное. Защите остается одно: доказывать, что Гинзбург действовал по инструкции. Непреднамеренное убийство.

— То есть, — сказал Анисимов, — если удастся убедить суд, что Гинзбург действовал по инструкции, то его могут и оправдать?

— Вряд ли, — покачал головой адвокат. — Проблема в том, что Михаил видел Кахалани раньше. Если говорить откровенно, мы можем надеяться на три года с возможностью условно-досрочного освобождения после отбытия двух третей срока.

— Два года… — разочарованно протянул Карпухин, поняв лишь эти два слова.

— Убийство, — сказал Беринсон, — все равно ведь это убийство.

Они подошли к посольской машине, надо было прощаться — точнее, договариваться о следующем месте и времени встречи, ясно было, что встречаться им теперь придется часто. Скорее всего, каждый день.

— Да! — сказал адвокат неожиданно и, сунув руку в брючный карман, достал маленький смятый листок. — Это против правил, господа, и в другой раз я не стану…

— Что это? — потянулся к листку Анисимов.

— Сейчас, — сказал Беринсон, расправил листок на ладони, заслонившись то ли от солнца, то ли от попутчиков, подумал и протянул листок Карпухину. — Это вам. Лично.

Карпухин взял расправленную адвокатом бумагу размером с восьмушку обычного тетрадного листа. Вверху твердым почерком было написано: «For Semion Karmadanov, privately».

— Что это? — повторил Анисимов. Карпухин повернулся к нему спиной.

На листке были две колонки чисел, в каждой колонке по шесть чисел, в основном, семизначных, но были и трехзначные — в верхней строке: 493 и 185. Что это могло значить? Если Гинзбург обращался к Карпухину, а не к представителю посольства, то означать это могло только одно: написанное каким-то образом имело отношение к «Грезам».