Слухи становятся более конкретными, не такими расплывчатыми, как раньше, но все же не теряют своей дикой, фантастической окраски. Всем в городе уже известны - непонятно только откуда - приметы главного "сатаниста". Его называют по-разному: то самим дьяволом, то слугой дьявола, то колдуном, менее склонные к мистике считают его просто главарем банды отравителей. Но что "он" существует, не вызывает уже ни у кого никаких сомнений. По-моему, весь город сошел с ума. Им нужен виновник, козел отпущения, на которого можно излить свой страх и ненависть. Среди главных примет называют то, что лицо его обезображено жуткими шрамами. Интересно, видел ли кто-либо в городе на самом деле что-нибудь близкое к этому, кого-нибудь похожего на этот портрет. Ведь могут наброситься на любого человека с мало-мальским шрамиком на лице. Некоторые дополняют характеристику "главаря": говорят, что он сумасшедший, психически ненормальный и поэтому ненавидит весь род человеческий. Но как сумасшедшему удается столь успешно руководить своей "бандой", хотел бы я знать..."

* * *

Август на исходе. Но приближения осени еще не чувствуется: солнце палит как в начале лета, на небе - редкие белоснежные облачка, неспешно плывущие в далекие края, регулярные короткие августовские ливни не дают траве и листьям желтеть от зноя - вся зелень по-прежнему в самом соку и даже ярче, чем была в июне. Неугомонные стрижи с громкими пикирующими криками мастерски выписывают в небе фигуры высшего пилотажа. День уже заметно клонится к вечеру: косые тени все больше удлиняются, в воздухе запахло приближающейся прохладой сумерек, голубизна неба становится более насыщенной и глубокой. Зеленый, синий, желтый, серый цвета кладбищенской окраины в сочетании с почти постоянной негородской тишиной придают ей немного унылое, своеобразное очарование невинности, природного целомудрия и светлой грусти. Но сейчас это гармоничное однообразие окраинного пейзажа дополнено ярким цветовым пятном - около ограды кладбища под сенью плакучей ивы припарковалась фиолетовая "Лада". Освещаемая солнцем, она буквально кричит всему окружающему о своем присутствии и о том, что обосновалась здесь прочно и надолго, и на законных основаниях. И действительно, фиолетовый цвет - цвет греха и печали - как нельзя более подходит всему этому дружному мирку скорби, смерти и вечного безумия.

- Так он сам тебе позвонил?

- Ну да, там, наверное, должен быть где-нибудь телефон. Только судя по тому, что он надрывался, бедняга, от шепота, этот телефон был в людном месте. А просьба, сам понимаешь, конфиденциальная.

- Вот чертяка, загремел таки. И когда успел? Всего две недели назад, Ковригин был по-настоящему возмущен, - кажется, в завязке был. Он что, после этой картины по-черному запил?

- Перенапрягся. Ты же видел, какой он тогда был. Ну и спустил на тормозах. Художники, они, Паш, народ нервный, психически неустойчивый. Да, ладно тебе, не переживай, его скоро выпустить должны. Он там уже неделю койку продавливает.

- Неделю? А почему он раньше не позвонил? Или Клавдия?

- Ну, откуда мне знать, может его привязанным к постели все время держали. Какие-то у него дикие галлюцинации были - швырял в стены чем попало... А Клавдия... Знаешь, она, кажется, тебя бояться стала. С чего бы это?

- Кто их разберет, женщин. Я, наверное, перестарался, когда расписывал ей прелести творческой жизни. А она, значит, к мужу приходила, а ко мне боялась зайти? - Ковригин усмехнулся. - Ну да бог с ней...

Час назад Лева приехал к нему с новостями: Художника забрали в сумасшедший дом ("Ну да, вот в этот") лечить от белой горячки. Припадок случился с ним дома, вечером: он бился головой об стену, выл диким голосом, таращил глаза, никого не узнавая, и бросал любые попадавшие ему под руку предметы в стены, как будто хотел убить какую-то злобную тварь, ползающую по обоям.