— Ловко! — засмеялся он.

Мягко и бесшумно приземлившись внутри комнаты, Олянка очутилась в его объятиях. Теперь, видя его лицо вблизи, она с болью в сердце отмечала следы недавней хвори на нём. Осунулся Любимко за эти дни, будто крошки хлеба в рот не брал с тех пор, как Олянка исчезла.

— Как ты, родимый мой? — Олянка хотела коснуться пальцами его ввалившихся щёк, но побоялась оцарапать когтями, и дотронулась суставами согнутых пальцев.

Глаза Любимко на миг закрылись, тень страдания мелькнула на его лице. Ни к чему был этот вопрос, Олянка и так видела, что худо ему пришлось. Открыв глаза, Любимко улыбнулся.

— Теперь, когда ты тут, живая — лучше и быть не может.

— Хороший мой, — выдохнула Олянка и зажмурила намокшие веки.

Несколько мгновений они стояли, уткнувшись лбами. Потом Любимко спохватился:

— Ох, окошко затворить надобно! Мороз такой, а ты едва одета!

Он закрыл окно, а Олянка проговорила:

— Мне-то холод не страшен. И шуба не нужна мне. У меня своя шуба теперь есть... Как бы ты не застудился.

Любимко подбросил поленьев в печку, где тлели угольки. Дрова схватились, затрещали, озаряя рыжим отсветом его заострённое болезнью лицо. Олянка положила на стол бурдючок.

— Вот, снадобье тебе принесла. Принимай по чарке утром и вечером, покуда всё не выпьешь. Исцелит оно твой недуг. Его Бабушка Свумара варила.

— Где же обретаешься ты теперь? — спросил Любимко, вглядываясь в неё с тоской, тревогой, нежным беспокойством.

— На Кукушкиных болотах я нашла свой дом, — ответила Олянка.

Она рассказала о Стае, о Бабушке, о милых пушистых волчатах... И смолкла вдруг под увлажнившимся взором Любимко, задохнувшись и зажав себе рот. Боль потери сжала лапой горло.

— Исторглось дитятко из утробы моей, — выдохнула она со слезами.

Только разговорчивый огонь нарушал горестную тишину. Это был не тот огонь, что в очаге у Бабушки. Тот — могучий, лесной и дикий, а этот — ручной, домашний и весёлый, как добрый любвеобильный пёс. Он даже руки ласкал, а не жёг, когда Олянка подбросила ещё поленьев. Или это он отскакивал от тонкого слоя хмари, облекавшего их? Олянка стряхнула хмарь, повернулась к мужу, взглянула в его заблестевшие горькой влагой глаза.

— Прости, Любимушко, не смогу я с тобой остаться, — глухо проговорила она. — Не место мне теперь среди людей.

— Я и не надеюсь тебя удержать около себя, пташка моя вольная, — проронил он с тронувшей его бледные губы печальной улыбкой. — Ты и раньше моею не была. Ты жива — вот что главное для меня.

— А для меня главное — чтобы ты был здоров, мой родной. — Приблизившись к нему, она с печальной лаской снова коснулась его щеки тыльной стороной пальцев, пряча когти.

Любимко, ничуть не устрашённый её когтистой рукой, накрыл её своей и прильнул к ней лицом. Её сердце откликнулось солоновато-горьковатой нежностью.

— Выпей снадобье прямо сейчас, при мне, хоть глоточек, — встрепенулась Олянка.

Она откупорила бурдючок и поднесла горлышко к губам мужа. Тот помедлил мгновение, и она горячо заверила:

— Ты не думай худого, это лекарство, а не отрава.

Он грустновато улыбнулся:

— Из твоих рук, родимая, я принял бы даже яд.

Он выпил несколько глотков и отнял горлышко от губ. Олянка с тревогой всматривалась в его лицо. Любимко устало прикрыл веки, улыбнулся.

— Как будто ничего пока не чувствую.

— Оно, должно быть, позже действовать начнёт, — предположила Олянка. — Я, наверно, несколько денёчков поблизости побуду, дабы убедиться, что ты выздоравливаешь. А теперь пора мне.

— Останься ещё хоть на часок, — попросил Любимко со смиренной, ни на что не надеющейся лаской в утомлённых глазах.