Сегодня, как и до этого, я думала: интересно, а моя мама когда-нибудь сидела именно в этой ванне? И прислушивалась ли она к эху своего голоса, мечущемуся по стеклу и металлу… И было ли ей когда-нибудь одиноко…

Она была членом Братства. По крайней мере, так мне сказали Кристоф и Дилан. Но никто не хотел о ней разговаривать, словно ее стеснялись или стыдились. И я даже не знала, училась ли она здесь. Школа хоть и большая, но по сравнению с целым миром совсем маленькая.

Да и студентов немного — около четырехсот. Здесь нет вертолетов, которые в случае тревоги поднимутся в воздух. Хотя кто их знает, от Кристофа мало чего добьешься. Просто я пыталась как можно дольше не думать об этом. Не получалось.

Я распахнула глаза. Не-вода с легким потрескиванием стекала и разлеталась на белые брызги. Мокрые курчавые пряди волос стремились подпрыгнуть вверх. Я дотронулась до гладкого кусочка металла на шее и вздрогнула, как будто ткнула в синяк. Медальон висел чуть ниже ямки между ключицами — тяжелый, серебряный, размером с мой большой палец. На крышке гравировка — сердце и крест, на оборотной стороне, которая прижималась к коже, — непонятные символы. Я привыкла видеть медальон на папе. И теперь, когда я замечала серебристый блеск в зеркале или случайно касалась медальона рукой, по телу пробегала дрожь, как будто я попала пальцами в электрическую розетку. Я не должна его носить, это неправильно!

Тут меня накрыло еще одно видение, которое я не могла больше отбрасывать от себя.

Отец…

Охотник по-прежнему крадется по коридору. С каждым его шагом гул в голове усиливается, и в конце концов я не выдерживаю, чувствуя, как меня покидает сознание. Сон растекается цветными чернилами на мокром холсте, и пока он не рассеялся полностью, я в последний раз пытаюсь докричаться до Охотника и предупредить о нависшей опасности…

А он даже не оглядывается и продолжает бесшумно приближаться к двери. Сон медленно тает, словно сбивается резкость в объективе камеры, и по краям наползает темнота.

Я не оставляю попыток выдавить из горла предупреждающий крик, но вот отец медленно, словно лунатик, протягивает руку и поворачивает дверную ручку. Притаившаяся за дверью тьма с дьявольским, пробирающим до дрожи хохотом обрушивается на него…

Я снова закрыла глаза, расслабилась и опустилась под не-воду. Она обволакивала меня, как сон, как бальзам. Тепло просачивалось внутрь до самых костей. Но там, глубоко — очень глубоко — был лед. Не от холода.

Он мертв, Дрю. Ты знаешь, кто это сделал. И ты знаешь, почему.

А знаю ли? Я знала, что папа хотел вернуться. Он должен был вернуться. Он ни за что не оставил бы меня в доме одну насовсем. Он всегда возвращался, рано или поздно.

И он вернулся. Только не живой. Тогда в своей комнате я застрелила зомби, и это был мой отец.

Боже.

Я знаю, кто убил его и превратил в зомби. Тот же, кто, по словам Кристофа и Дилана, убил мою маму.

Сергей. Носферату, который выглядел не старше подростка, с его блестящими черными кудрями и всепоглощающим взглядом. Вампир, который хотел убить и меня. Вот почему я теперь навечно застряла в этой школе, не имея возможности выйти даже в опустевший зимний сад. Положим, выйти-то я выйду, но только под присмотром. Под стражей, то есть. Потому как Сергей или еще какой носферату могли заявиться в любой момент. Среди вампиров он был вроде короля, и он знал, что я жива.

Я содрогнулась. Легкие пылали. He-вода пенилась вокруг меня, тепло проникало в мышцы, исцеляя и успокаивая. На лице последним аккордом дернулась и умолкла боль.