Сможет ли он когда-нибудь открыть правду? В какие слова можно облечь признание? И этот парализующий страх. Он боялся и собственных чувств, и последствий, и ее реакции. Интересно, она слышит, как бьется его сердце, пытаясь вырваться и избежать признания в сокровенном.

И ее вопрос, который повлек за собой лавину:

— Может, ты сомневаешься в нашем общем будущем?

Да! Да! Да!

— Я не знаю.

Как омерзителен страх и как омерзительно, что страх вызвала именно она. Даже смотреть на нее он не решался. Внезапно подумалось, что она им брезгует. Потому что была его каменной стеной все эти годы, пока он медленно, но верно погружался в отчаяние. Следила, чтобы все по-прежнему катилось по накатанной, словно его безучастность уже не играла никакой роли. Единственное, что ей удалось, — это внушить ему, что он ни на что не способный ребенок.

Такая проворная. Он еще толком не понял, что нужно, — а она уже все сделала. Всегда готова решать проблемы, даже те, которые не имеют к ней отношения. Он даже подумать не успевал. Она тащила его, как неумолимый паровоз, вперед, туда, где все правильно. Но не все можно исправить. Чем больше он дистанцировался, тем усерднее она этого не замечала. И с каждым днем становилось все очевиднее, что все его действия не имеют ровным счетом никакого значения. В нем она больше не нуждается.

А может, и не нуждалась никогда.

Ну, прицепился кто-то к паровозу по дороге.

Она не имела ни малейшего представления о том, что он чувствует на самом деле. А он медленно, но верно задыхался от скуки и предопределенности. Полжизни прошло, и впереди ничего нового. По-другому невозможно. Настал момент, когда откладывать желаемое на потом нельзя. Да, он всегда собирался сделать это потом. И вот это «потом» наступило. Мечты и надежды, которые он послушно прятал под спуд, все настойчивее и жестче спрашивали у него, куда им деваться. Уходить или оставаться, и если так, то чего ради? К чему им оставаться, если он все равно не намерен ничего осуществлять?

Он вспомнил родителей. Сидят себе в Катринехольме, кредит за дом погашен. Все сделано, все закончено. Вечер за вечером у телевизора, каждый в своем насиженном кресле. Разговоры давно смолкли. Забота, надежды, уважение — за годы все это медленно, но верно умирало от отсутствия подпитки и предпосылок. Осталось лишь упрекать друг друга в том, что не сбылось и уже никогда не сбудется. Они не смогли дать друг другу больше, и успела пройти вечность с тех пор, как стало понятно, что поздно что-либо менять. В двадцати метрах от кресел проложены рельсы, по которым каждый час годами мчатся поезда, которые могли бы увезти их с собой. Но они смирились с тем, что их поезд ушел, а эти просто грохочут мимо, заставляя дрожать чисто вымытые стекла в гостиной. У них не осталось сил даже на то, чтобы купить дачу, хотя после продажи отцовской автомобильной фирмы они вполне могли бы это сделать. Ни одного путешествия. Словно физическое перемещение означало угрозу для всей их жизни. Они уже давно не находили сил даже для того, чтобы встать и преодолеть несчастные десять миль до Стокгольма. Даже на последний день рождения Акселя не приехали — прислали открытку с готовым текстом, поставив под ним свои имена, и присовокупили новенькую сотню. Отказались от участия в общесемейном сборе, остались дома, поддавшись комплексу неполноценности, который вызывали у них состоятельные родители Эвы с их высшим образованием и друзьями-интеллектуалами. Замурованные в собственной реальности, обиженные и угрюмые, они не решались сдвинуться с места. Вечные заложники великого страха перед одиночеством.

Краем глаза он видел, что она неподвижно стоит посреди гостиной. Звук телевизора доносился прерывисто, словно пульсируя в такт сердцу.

Ему отчаянно захотелось потянуть время, зацепиться за что-нибудь старое, привычное.

— Ты купила молоко?

Она не ответила.