Из неё вышла и вошла в комнату женщина, ещё очень видная собой – особенно когда выпрямляла спину. Из-под чёрных бровей гордо смотрели чёрные глаза. Это и была сама матушка Сёрен, перевозчица. Грачи, вороны и галки прокричали бы, впрочем, другое, более знакомое нам имя.

Сурово глядела она, скупа была на слова, но всё же студенту удалось сговориться с нею насчёт платы за стол и за помещение на то время, пока в Копенгагене будет обстоять неблагополучно.

В домик перевозчицы частенько заглядывали из ближайшего городка некоторые почтенные граждане, вроде Франца Ножевщика и Сиверта Обозревателя мешков[1 - Действующие лица из комедии Гольберга: «Медник-Политик». Примеч. перев.]. Они потягивали из кружек пивцо и беседовали со студентом. Он был мастер своего дела, – как выражались они – читал по-латыни и по-гречески и умел потолковать об учёных предметах.

– Чем меньше знаешь, тем легче живётся! – заметила однажды матушка Сёрен.

– Да, вот вам-то нелегко приходится! – сказал Гольберг, застав её за стиркою белья в щёлоке, причём ей самой приходилось раскалывать тяжёлые плахи на подтопку.

– Ну, про то я одна знаю! – ответила она.

– Что ж вы с малых лет так колотитесь?

– Это видно по рукам; прочесть, чай, не трудно! – сказала она, показывая ему свои, правда, маленькие, но огрубелые и сильные руки с обкусанными ногтями. – Вы, ведь, учёный!

Около Рождества начались сильные метели; мороз крепчал, ветер как будто промывал людям лица крепкою водкою. Но матушка Сёрен не боялась никакой погоды, завернувшись в свой плащ, да надвинув капюшон на голову.

Было не поздно, но в комнатке уже совсем стемнело; хозяйка подложила в печку хвороста и вереска, сама уселась возле и принялась штопать свои чулки, – другому некому было взяться за это дело. Под вечер она стала словоохотливее, чем это вообще было в её привычках. Она заговорила о своём муже.

– Он нечаянно убил одного драгёрского шкипера и должен за это три года пробыть на каторге. Что ж, он, ведь, простой матрос, так должно поступать с ним по закону!

– Поступают по закону и с лицами высшего сословия! – сказал Гольберг.

– Вы думаете? – сказала матушка Сёрен и поглядела в огонь, но затем начала снова. – А вы слышали о Кае Люкке? Он велел срыть одну из своих церквей, а когда священник Мас стал громить его за это с кафедры, приказал заковать духовного отца в цепи, созвал суд и сам приговорил его к казни. И священнику отрубили голову! Это уж не было нечаянным убийством, а Кая Люкке всё-таки не тронули!

– Он действовал сообразно нравам своего времени! – сказал Гольберг. – Теперь эти времена миновали!

– Рассказывайте! – сказала матушка Сёрен, встала и пошла в другую каморку, где была «девчурка», прибрала и уложила её, потом приготовила на скамье постель студенту. Кожаное одеяло было отдано ему, – он был куда чувствительнее к холоду, чем она, даром что родился в Норвегии.

Утро в день Нового года было ясное, солнечное; мороз, однако, стоял такой, что нанесённый метелью снег превратился в твёрдую кору, и по нему можно было ходить как по полу. Колокола в городе зазвонили к обедне. Студент завернулся в свой шерстяной плащ и собрался пойти в город.

Над домиком перевозчицы с криком и карканьем летали грачи, вороны и галки; из-за их крика не слышно было даже колокольного звона.