Она умылась и переоделась; любое привычное, самое мелкое действие казалось ей то мучительным, а то исполненным чрезмерной важности. Не отдавая себе отчёта, она всячески оттягивала встречу с мужем — но каждая минута промедления стоила ей нового седого волоска.

Несколько раз ей казалось, что Эгерт неслышно открыл дверь и стоит теперь на пороге; некоторое время она делала вид, что не видит его, потом резко оборачивалась — но дверь была закрыта, и тяжёлые портьеры над ней не качались. Солль не мог не знать, что жена и дети вернулись; Тория выдумывала и не могла представить себе причину, по которой Эгерт ни словом, ни звуком не отреагировал на их приезд. Дом молчал, не то в страхе, не то в трауре; даже кухарка, казалось, боялась лишний раз громыхнуть посудой.

Может быть, измученный ночной скачкой, Эгерт заснул? Тории не хотелось бы его будить — она просто посидела бы рядом, лишний раз убедилась бы, что небо ещё не свалилось на землю, что Солль никуда не исчез — вот он, живой, а значит, всё можно поправить…

Она постояла перед зеркалом, глядя в свои ясные, спокойные — а на самом деле отчаянные и больные глаза. Вспомнила зимний день, снег на могиле Первого Прорицателя, свою холодную руку в руке Эгерта-юноши… Вспомнила горячую душную ночь с тлеющим камином, потом первую улыбку Луара, потом почему-то широкую лужу на лесной дороге — в ней Алана утопила пряжку от башмака. Лужа казалась сине-зелёной от неба и стеблей, по поверхности её плавал, уцепившись за веточку, неудачливый паук…

Тория подняла подбородок, выпрямилась, повела плечами — и отправилась в комнату мужа.

Она постучала тихо, чтобы не разбудить Эгерта, если он спит. Но он не спал; после долгой паузы из-за дверей донеслось его приглушённое «да».

Тория толкнула дверь и вошла.

Эгерт не обернулся ей навстречу. Он стоял возле низкого трёхлапого столика, на котором беспорядочной грудой валялись книги, обрывки бумаг, пояс с кошельком, кинжальные ножны, носовые платки, шпага, перчатки, бронзовая статуэтка, письменный прибор, обломок шпоры, скомканная рубашка — обычные предметы пополам со странными, всё это Тория успела рассмотреть машинально, мимоходом, в тщетных поисках Эгертовых глаз.

Солль стоял спиной, сгорбившись, опустив голову. Ему не нужно было оглядываться, чтобы узнать Торию — но узнав, следовало обернуться.

Она стояла у двери. Слов не было; Эгерт молчал, и руки его бесцельно перебирали перламутровые пуговицы брошенной на стол рубашки. Она смотрела в его спину, текли бесформенные, тяжёлые, неповоротливые минуты, и на Торию медленно нисходило чёрное осознание катастрофы.

Тогда она набрала в грудь воздуха. Всё равно, что сказать — лишь бы услышать свой голос. Лишь бы прервать течение тишины. Почему она молчит, сейчас она скажет, наваждение сгинет, в этого чужого отстранённого человека снова вселится душа Эгерта Солля…

Тория молчала. Молчание жило во всём доме — густое и вязкое, как смола.

Солль шевельнулся. Напряжённые плечи опустились ещё ниже; медленно, через силу, он повернулся — не прямо к Тории, а как-то скованно, боком.

Она увидела половину его лица и ужаснулась. Знакомый ей Эгерт был на десять лет моложе.

Он скомкал рубашку. Подержал в руках; осторожно положил на стол, накрыв рукоятку шпаги:

— Ты…

Голос был хриплый и чужой. Обращённый мимо Тории глаз болезненно щурился, и мелко подёргивалась щека.

Внезапный приступ жалости помог ей оборвать оцепенение. Она шагнула вперёд:

— Эгерт… Что бы там… Я…

Её протянутая рука повисла в воздухе.