Живописец возводил глаза к небу, горничные посмеивались, нянька сурово отчитала Луара и даже хотела отшлёпать…
Он вздрогнул, почувствовав взгляд. Мать стояла на лестнице, на самом верху, и смотрела напряжённо и пристально — будто задала важный вопрос и ждала ответа. Две свечи в тяжёлом канделябре бросали жёлтый отблеск на впалую щёку.
Луар молчал. Почему-то захотелось спрятаться.
Губы матери шевельнулись почти без звука:
— Подойди.
Он двинулся по лестнице вверх — наверное, с таким чувством всходят на эшафот.
Тория стояла, прямая, как шпага, и смотрела на идущего к ней сына. Перепуганный, виноватый, жалобный взгляд; Тория подняла перед собой подсвечник, поднеся два жёлтых язычка к самому Луаровому лицу:
— Н-нет…
Но слово умерло, не родившись. Мучительное дознание, разрушавшее её душу все эти дни, пришло наконец к ясному, единственно возможному выводу.
Покачнувшись, она чуть не обожгла сына огоньками свечей. Луар отшатнулся:
— Мама?..
Пелена, так много лет защищавшая её глаза от убийственного открытия, теперь сползла — лохмотьями, как изодранная ткань. На неё жалобно смотрел молодой Фагирра — палач Фагирра, который не замучил её сразу. Он отсрочил пытку, он растянул пытку на долгие годы, от сделал пыткой всю жизнь.
Перед глазами Тории слились два похожих лица — отца и сына. Оскалившись, как ведьма, она ударила канделябром, метя в ненавистную харю палача.
Луар отшатнулся, вскрикнув от боли. Свечи, задымив, покатились по ступенькам; Луар прижимал ладонь к разбитому лицу, из-под окровавленных пальцев в ужасе смотрели глаза избиваемого щенка:
— Мама! Мама!!
— Проклинаю, — прохрипела Тория, и из запретных глубин памяти всплыла улыбка Фагирры, улыбка, подсвеченная огнём жаровни. — Проклинаю… До конца… С глаз… Навеки… Ублюдок… Проклинаю!!
В детской тонко, навзрыд заплакала Алана.
Муха поспорил с хозяином харчевни, что снимет с полки, откупорит и выпьет бутылку вина без всякой помощи рук. Нашлись и скептики, и зрители; в Мухину шляпу упало полетели медяки — в случае неудачи «банк» доставался трактирщику.
Я сидела в углу, жевала невыносимо костистую рыбу и равнодушно смотрела, как заключаются пари. Этот трюк гораздо старше самого Мухи, странно, что его здесь не знают; Муха выучился ему недавно — но зато в совершенстве, я не боялась, что он проиграет.
Рыбья голова, сиротливо сидящая на обглоданном скелете, слепо пялилась на меня из пустеющей тарелки; Муха заложил назад руки, и хозяин тут же их связал. Посетители перебрасывались прогнозами — не так чтобы очень возбуждённо, но и не совсем равнодушно:
— Выпьет.
— Выпить и я могу, а как откупорит?
— Выпьет-выпьет, на дармовщину-то…
— Ах, ты, малявка, у меня ведь пацан такой вот, так его бы в трактире застукал — весь ремень об него истрепал бы…
Улыбаясь независимо и гордо, Муха подступил к шкафчику с бутылками. Зубами дёрнул ручку — отворил; мгновенно выбрал самую пузатую, самую почтенную на вид бутылку — трактирщик закричал предостерегающе:
— Эй, не эту! Это слишком жирно будет, ты, фигляр!..
Зрители зароптали на трактирщика — скрипнув зубами, тот был вынужден замолчать.
Вопль хозяина окончательно уверил Муху в правильности выбора. Довольно хмыкнув, он подался вперёд и губами ухватил короткое толстое горлышко. Зрители одобрительно загудели.
С некоторым опозданием я вспомнила вдруг, что Фантин давно ушёл спать, Флобастер вообще не появлялся в харчевне, у Бариана болит зуб, а Гезина ужинает в городе у нового знакомого — а это значит, что тащить домой пьяного Муху придётся мне одной. |