Адвокат попытался привстать на локтях, но закашлялся и бессильно повалился на подушку.

– Не уходите, подойдите ближе! Еще одно запомните! Поляки! – Старик снова, то ли от волнения, то ли от нового приступа задышал очень часто: – Об этом я никому не говорил, боялся. Но времени бояться больше нет! Послушайте! Недавно я встретил на улице одного знакомого. Такого же, как я, выпущенного. Спасшегося. Но с ним немного затянули, освободили только этим летом. И он рассказал, – старик перешел на страшный шепот, звучащий даже громче, чем все предыдущие словоизлияния, – что в нашей внутренней тюрьме на Чернышевской, в тех камерах, что в более глубоком подвале, сидели военнопленные поляки. Те, что из приближенных Войска Польского, слыхали? Они нам сдались, когда мы освободили их земли в 1939-м. Таких военнопленных было очень много. Столько, что, даже пытаясь изолировать их, администрации не удалось предотвратить тюремные слухи. Катастрофически много. Наверное, несколько тысяч. Понимаете? И всех их расстреляли. Не только военных, но и чиновников, помещиков, жандармов… Простых людей, которые и воевать не собирались, но были не в том месте, не в то время…

Первая полоса, газета «Красное знамя», сентябрь 1940 года, рис. художника В. Касияна

Морской нелепо замахал руками, как бы отгоняя от себя услышанное. Все это уже было похоже на бред. Тем более, старик, явно и сам перепугавшись того, что сказал, вдруг натянул одеяло себе на голову и затих. Уснул без сил? Впал в новый припадок?

Наступила гнетущая тишина. Морской десять раз пожалел о том, что решил поговорить с этим злополучным полусумасшедшим адвокатом. Бывает такая информация, узнав которую ты никогда не будешь прежним, но и поделать с ней ничего нельзя. Патовая ситуация: ни проверить, ни выкинуть из головы, ни что-нибудь предпринять. Обрастая слоем таких знаний, ты неминуемо становишься изгоем. Морской по долгу службы знал много, но усердно, изо всех сил старался забыть, а тут, представив картину с верными своей родине плененными поляками, понял, что позабыть не сможет. Как и биографию Саенко, читанную когда-то…

Тут, словно отвечая Морскому, Вселенная решила подшутить. Дверь на балкон – оказывается, тут был балкон! – с грохотом распахнулась и из-за шторы решительно вышел лично Степан Афанасьевич Саенко, только что помянутый Морским. Уверенной походкой он направился к двери и, резко мотнув головой, кивнул Владимиру, мол, иди за мной.

– Ты издеваешься? – рявкнул Саенко уже в коридоре, поправляя больничную пижаму, словно военный китель. – Уже и покурить спокойно на балконе нельзя, чтоб не оказаться замешанным в какую-нибудь гадость! – С укором глядя на Морского, он продолжил: – Я твой голос, товарищ, сразу узнал. И не обрадовался, застав тебя в такой компании, – он шевельнул косматыми бровями, указывая на палату Воскресенского. – Дед явно не в себе. Я все же соглашусь на отдельную палату. Попервой, когда предложили, я отнекался. Мало ли что на начальствующей должности, мало ли что арбитр – ну поступил на профилактику в больницу, значит, должен лежать, как все. С народом. Но дед меня, конечно, переубедил. Пока лежал спокойно – еще ладно, только воздух портил и все. Но час назад принялся стонать. И, главное, на обращения не реагирует. Кряхтит и стонет, стонет и кряхтит. И медсестры, как назло, нигде нет. Коридор пустой, как башка нашей санитарки. Я уморился, вышел на балкон. Тут ты со своими погаными беседами. – Саенко уже посмеивался, справившись с первым приступом недовольства. – Я стою, как дурак, выйти – значит показать, что слышал ваши сплетни, не выйти – значит подслушивать! Тьфу! Но этот бред про польских заключенных, конечно, все расставил по местам.