Лоранс сидит в кожаном кресле, на ней халат; Люсьен тоже в халате, у ее ног, глядит на нее снизу вверх.

— И мне хорошо.

— Я хотел бы, чтоб ты всегда была здесь.

Они занимались любовью, потом наскоро пообедали, поболтали, опять занимались любовью. Ей уютно в этой комнате: диван-кровать, покрытый мехом, стол, два черных кожаных кресла, купленных на Блошином рынке, на этажерке несколько книг, телескоп, роза ветров, секстант, в углу лыжи и чемоданы из свиной кожи; во всем непринужденность, ничего роскошного; а все-таки ничуть не удивляет изобилие элегантных костюмов, замшевых курток, свитеров, шейных платков, обуви в шкафу. Люсьен приоткрывает полы пеньюара Лоранс, гладит ее колено.

— У тебя красивые колени. Это редкость — красивые колени.

— У тебя прекрасные руки.

Он сложен хуже Жан-Шарля, слишком худ; но руки тонкие, нервные, лицо подвижное, чувствительное, в жестах — изящная гибкость. Он живет в мире приглушенных звуков, тонких оттенков, полутонов, светотени, в то время как вокруг Жан-Шарля всегда полдень, резкий ровный цвет.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Нет, налей себе.

Он наливает себе американского виски — «on the rocks», по-видимому, очень редкой марки. К еде он равнодушен, но гордится своим знанием вин и спиртных напитков. Он усаживается снова у ног Лоранс.

— Готов спорить, что ты никогда не напивалась.

— Я не люблю спиртного.

— Не любишь или боишься?

Она гладит черные волосы, сохранившие детскую мягкость.

— Не играй со мной в психолога.

— Да, ты дамочка, в которой с налету не разберешься. Иногда такая юная, веселая, близкая, а другой раз — ну просто Минерва в шлеме со щитом.

Вначале ей нравилось, что он говорит о ней; это нравится каждой женщине, а Жан-Шарль ее не баловал, но, в сущности, все эти разговоры — пустое. Она слишком хорошо знала, что интригует Люсьена, вернее, тревожит.

— Все зависит от моей прически.

Он кладет голову к ней на колени.

— Дай мне помечтать пять минут, что мы останемся вместе всю жизнь. Незаметно поседеем. Ты будешь прелестной старой дамой.

— Помечтай, дорогой.

Почему он говорит глупости? Любовь, которой не будет конца, — это, как поется в песенке, «не бывает, не бывает». Но тоскующий голос будит в ней смутное эхо чего-то пережитого давным-давно, в другой жизни, а может быть, переживаемого сейчас, но на другой планете. Это неотвязно и вредно, как сильный запах ночью в запертой комнате, запах нарциссов. Она говорит довольно сухо:

— Я тебе надоем.

— Никогда.

— Не будь романтиком.

— На днях один старый врач отравился, держа за руку жену, умершую неделю назад. Случается и такое…

— Да, но чем это мотивировано? — спрашивает она, смеясь.

Он говорит с упреком:

— Я не смеюсь.

Она допустила, чтоб разговор принял этот глупо-чувствительный тон, теперь нелегко будет уйти.

— Я не люблю думать о будущем: меня удовлетворяет настоящее, — говорит она, прижимая ладонь к щеке Люсьена.

— Правда? — Он смотрит на нее глазами, в которых с почти невыразимой яркостью отражается она сама. — Тебе со мной не скучно?

— Какой вздор! Меньше, чем с кем-либо другим.

— Странный ответ.

— Потому что ты задаешь странные вопросы. Разве у меня сегодня был скучающий вид?

— Нет.

С Люсьеном занятно разговаривать. Они болтают о сотрудниках Пюблинфа, клиентах, выдумывают им приключения. Люсьен пересказывает прочтенные романы, описывает места, где побывал, он умеет найти деталь, пробуждающую в Лоранс мимолетное желание читать, путешествовать.