Выходи, выходи, мой народ,

Выходи на войну!

Я – пена

На гребне первой волны.

Волна, разбиваясь, уходит.

И вместе с ней пена.

Выходи, выходи, мой народ,

Встречать прилив.

Я – пламя

На крыльях далёких туч.

Приблизятся тучи —

И молния гаснет.

Выходи, выходи, мой народ,

Встречать ураган!

Я – знамя,

Зовущее в битву.

Проходит смерть —

И ногами армий

Растоптано знамя.

Выходи, выходи, мой народ,

Выходи на бой!

Я – голос

Грядущего гнева,

Он, зазвучав, умолк.

Задушенный тишиной.

Но там, где гремел он,

Трепещет имущий

И ярко пылает

Манящий огонь!

Выходи, выходи, мой народ,

Будут твоими и счастье, и солнце,

И сладостный вольный воздух.

И я, что не встречу рассвета,

Захваченный тьмой,

Я, которого выпустил ад,

Чтоб вновь поглотить,

И я буду с вами

Шагать сквозь мглу.

Выходи, выходи, мой народ,

Выходи на войну!

Он вернулся из далей забытья и ударился о стену сознания.

Он по-прежнему стоял, облокотившись о парапет, но река была теперь иной. Тени облаков больше не закрывали месяца, и каждая струйка воды горела серебром. Он поднял глаза и в чистом просторе увидел сиявший серп, смятые облака прятались на горизонте – забытые, ненужные обломки, отброшенные в самый дальний край неба.

Воистину, ветер дует, где хочет, и увлекает к погибели людей и их замыслы…

В окне у синьора Джузеппе горел свет. Заспанная женщина отодвинула засов в парадном и посветила свечой на лестнице. При первом лёгком стуке итальянец отворил дверь и, ни слова не говоря, протянул вошедшему руку.

На столе ждал скромный ужин на двоих. Феликс сел в старое кресло около печки, и синьор Джузеппе молча подвинул ему сигары. Риварес взял сигару и прикурил от лампы. Рука его не дрожала.

– Так вот, – заговорил наконец итальянец, – что касается оружия…

ГЛАВА VIII

Медленно спускаясь по крутой тропинке, Феликс едва держался в седле, пальцы его выпустили поводья, голова склонилась на шею лошади. Он так ослаб, что, попытавшись взобраться на лошадь, едва не потерял сознание, но пастухи больше не хотели его прятать. Они напомнили ему, что другие на их месте давно бы выдали его солдатам, – ведь за него обещана награда. А они позволили ему лежать у них в хижине целых две недели, потому что пожалели его и потому что не отдали бы в руки ищеек синьора Спинолы даже дворняги. Ведь они слыхали, что творится в Болонье. Но приходится думать и о собственной безопасности. Только вчера опять видели отряд, разыскивающий повстанцев. В нынешние времена за укрывательство беглецов могут и пристрелить. Он хорошо заплатил, и им его от всей души жалко, но он должен уйти.

Лошадь скользила и оступалась на крутой тропинке, но качающийся в седле всадник не помогал своему коню. Его уже не волновало, что лошадь может упасть и сбросить его в пропасть. Если она упадёт, то он сломает себе позвоночник и несколько часов будет корчиться, а потом затихнет, и настанет конец. А если нет, преследователи все равно схватят его прежде, чем он успеет добраться до границы. Тогда конец будет более медленным и мучительным – побои и оскорбления, возвращение под конвоем в Болонью, тюрьма, подобие «судебного процесса». Но тем не менее это тоже конец; а как все произойдёт – не имеет значения. Для него теперь ничто на свете не имеет значения, ничто.

Он сделал всё от него зависящее. Восстание провалилось не по его вине. Он успешно справился со своей задачей, но горцы не откликнулись на сигнал.