Теперь я, пожалуй, дам тебе немного отдохнуть. Я взял с собой „Критику чистого разума“, и, сама понимаешь, мне не терпится ее перечитать.

Всегда твой Эпифан».

Я не брал с собой «Критику чистого разума». Мне необходимо было перечитать написанное и подумать. Я чувствовал себя совершенной противоположностью пейзажу за иллюминатором: наполненным, как яйцо. Эту блаженную полноту любовных мук я принимал за страдание, вместо того чтобы наслаждаться напряжением, звеневшим во мне натянутой струной.

На самом деле думать я был не в состоянии: нужен хотя бы минимум пустоты внутри, чтобы передвигать мысли и находить им нужное место. Я же был слишком полон. Не знаю, сколько часов поглотила эта воронка.

Итак, сочинение посланий дарило мне не только встречи с Этель, но и встречи с самим собой. Я приступил к следующему факсу.

«Самолет, 10/1/1997.

Дорогая Этель!

Я закончил „Критику чистого разума“. Отличная книжица, очень рекомендую. Не удивляйся моему странному почерку, я не смотрю из то, что пишу: не отрываю глаз от иллюминатора. Уже больше часа мы летим над Сибирью, а я так ничего и не увидел. Вношу ясность: ничего общего с польским отсутствием всякого присутствия. Тут другое депо: под крылом самолета целый мир, но я готов поклясться, что там никогда не ступала нога человека. Сколько ни всматривайся, не увидишь ничего похожего на дорогу, дом, даже тропку. Только поросшие лесом и заснеженные холмы, насколько хватает глаз.

А ведь если верить Солженицыну и иже с ним, в этих краях должны быть люди. Или ГУЛАГ прячут под землей? Возможно, это снег скрывает все человеческие следы. Нет, не может быть: я летел над Польшей и Россией, они тоже в снегу, но дороги и дома только отчетливее были видны на его фоне. И вообще, сегодня 10 января: белый покров не вчера окутал землю. А здесь он совершенно, девственно чист. С ума сойти.

Я смотрю на местоположение самолета на экране: мы в самом начале огромной Сибири, лететь над ней предстоит еще часов пять как минимум. Как только замечу первый признак цивилизации, продолжу писать.

Я смотрю в окно и представляю себя Сандраром, бежавшим из Европы; в голове у него была одна девушка, некая шлюшка-сифилитичка, которую он звал маленькой Жанной Французской, а у меня – ты. В начале поэмы читателю кажется, что она и в самом деле едет с ним. Мало-помалу начинаешь понимать, что она – только мысль. И ты, не имеющая ничего общего со шлюшкой-сифилитичкой, со мною только мысленно – но твой образ так глубоко запечатлен, что временами ты и вправду со мной рядом.

Через час: все еще ничего. Сколько же тысяч километров я пролетел, не увидев и следа человека? Я, всегда боявшийся перенаселенности планеты, могу только порадоваться этой картине. Пейзаж восхитительно однообразен; эти неизменно пустынные холмы – одно из самых утешительных зрелищ на свете. Впору поверить в Апокалипсис: как прекрасно Земля обходится без нас! Какой величественной и спокойной будет она, когда мы исчезнем!

А потом, не знаменательно ли и то, что Амур – река, а не гора, не болото, не равнина и не плоскогорье? Река – это ведь то, что течет, что вечно меняется, не правда ли? И не правда ли, любовь – самое гераклитовское на свете чувство? Нельзя дважды войти в одну и ту же любовь.

Река – это то, что связывает землю с морем, постоянное с изменчивым, известное с неизвестным. Река вбирает в себя все окрестные речки и ручейки, как и любовь соединяет все привязанности в русле внутреннего мира, образуя поток. Река то спокойна и судоходна, то бурлит водоворотами, то низвергается водопадами.