|
Она имела в виду некое необъективное восприятие, присущее нам во всем, касающемся истины. Я догадываюсь, что это такое. Например, если бы Эсекьель, мой коллега по работе, занимался делом К.Л.Авилы, он в этот момент собирался бы спать или принимал душ перед встречей с очередной подружкой, а не улегся бы в постель с романом пропавшей писательницы (зачем? ведь ключ к разгадке там все равно не найдешь), не ставил бы себя постоянно на ее место, и потому сейчас у него было бы меньше догадок, чем у меня. Именно догадок, о конкретных действиях речь пока не идет.
Устроившись поудобнее, я вытащила из сумки два листочка, которые нашла сложенными в тетрадке К.Л.Авилы. Это короткие записи, сделанные ее обычными черными чернилами, но несколько различающиеся между собой по наклону и величине букв, из чего я сделала вывод, что заметки эти писались в два приема. Страница 1: Из воспоминаний детства. Единственный в доме стол стоял у окна, наполовину заслоненного с улицы то ли деревом, то ли кустом (если деревом, то маленьким, если кустом, то большим) с тысячами красных цветков‑цилиндриков, свисавших с веток. Красный цвет был яркий‑яркий, и дерево‑куст (почему же она не знала его названия?) пламенело от восхода и до заката, а вокруг него порхали крохотные, быстрые, серые птички, похожие на игрушки с пропеллером. Они порхали так быстро, что она не могла различить кончики крыльев в их суматошном движении. «Это колибри, – сказала однажды мать, – птички называются колибри». Она всегда помнила это дерево и на своем немудреном языке называла цилиндрики красными слезками. Страница 2: «Я – новый мир, я – новый мир», – повторяет она прерывисто, встав со стула и кружась по ковру, живая спираль, тело потеряло очертания, широкая юбка распахнулась навстречу пространству, вбирая в себя воздух. Ноги неразличимы, так быстро они движутся… «Я – новый мир», и кровь мужчины всколыхнулась при виде упругого тела, принадлежащего именно этим, а не каким‑нибудь иным широтам, воздух вихрится вокруг нее, она подчиняет себе все в неистовом танце, укрощает, смиряет, приручает, делает своим. Движения рук так изящны, быстры, неуловимы, что напоминают колибри ее детства, порхающих над красными слезками. Два года спустя они снова слушали симфонию Дворжака, и ничто в ней не шелохнулось. – Ректор Рохас – типичный университетский чистюля, – сказал шеф снисходительно. – Вряд ли он понимает, что акции повстанцев в Чьяпасе носят скорее символический характер, что это своего рода информационная герилья. Согласно официальной версии, в ней участвуют иностранцы, однако это не доказано. Сочувствующие, помощники – да, но не более того. И потом, сапатисты не похищают людей. Узнаю знакомые нотки: в шефе время от времени просыпается старый коммунист, который никак не может смириться с тем, что остался не у дел. – Сапатисты контролируют только два муниципалитета, правда, еще в шестнадцати имеют значительное влияние. Но все‑таки это не Босния, а у него бредовая идея, будто К.Л.Авилу против ее воли удерживают где‑то в Лас‑Каньядасе. Кофе, который мы пьем в нашем обшарпанном офисе на улице Катедраль, – не более чем водянистая бурда, но нам тут не до изысков. У шефа на столе обычный беспорядок, да такой, что он сам не в силах разобраться в наваленных повсюду бумагах. Мы, естественно, должны мириться с этим как с еще одним милым чудачеством. – То, что накручено вокруг событий в Чьяпасе, – сплошная литературщина, – встреваю я. – Ладно, оставим пока в покое ректора. Важно, что все эти годы Луис Бенитес находился на нелегальном положении. Думаешь, он безвылазно сидит в Колумбии? – Да ведь ФАРК сейчас активны как никогда! – Знаю. |
