– Да! Хочу! Конечно! – страстно воскликнула она, подскочив к женщине и обняв ее так жарко, что покрывало соскользнуло с ее лица, открыв прелестные молодые черты. Мрачно молчавший мужчина повернулся к девушке и обменялся с нею несколькими словами, которые были переведены Лизе лишь через несколько дней. Но если бы она сразу услышала их по-русски, они все равно мало что объяснили бы ей. – Ты можешь накликать беду на всех нас, Хлоя! – сказал крестьянин с тревогою. Девушка твердо ответила ему: – Отец, госпожа никогда не простила бы мне, что я оставила в беде ее соотечественницу. Будем молить Господа, чтобы нам не пришлось в этом раскаиваться…
Вдруг Хлоя тихонько ахнула, вцепившись в Лизину руку. В следующий миг та и сама увидела колеблющийся огонек, услышала осторожные шлепки весел по воде. – Это он! – промолвил Спиридон с облегчением, бросаясь вперед, чтобы помочь лодке пристать. Лицо человека, сидевшего на веслах, было вовсе неразличимо. Хлоя, Спиридон и София наперебой начали ему объяснять что-то по-гречески, но Лиза сразу поняла, что речь снова пошла о ней, злосчастной… Ее пронизал мгновенный ужас оттого, что, возможно, этот человек не пожелает взять ее с собою. Но он, не проронив ни слова в ответ, поднял со дна лодки свой фонарь и поднес к самому лицу Лизы, одновременно удерживая ее другой рукою, так что она не могла ни отшатнуться, ни отвернуться и только покорно смотрела на огонь широко раскрытыми глазами, из которых вдруг медленно заструились непрошеные слезы. Наконец незнакомец опустил фонарь, что-то буркнув. Хлоя издала радостное восклицание, Спиридон начал с усилием втаскивать в лодку свою ношу, а Лиза все еще стояла, слепо, как сова, внезапно попавшая на свет, уставясь вперед и понимая лишь одно – он согласен. К добру, к худу ли, но он согласен!
Наконец среди сырой шевелящейся тьмы вспыхнул сигнальный огонь, и лодка подошла к фелуке, покачивавшейся недалеко от берега. Путешественники вскарабкались по веревочной лестнице, прежде передав невидимым матросам свой груз, оказавшийся на ощупь железным сундучком. Небольшим, но очень тяжелым. – Господи Иисусе! – раздался испуганный женский голос, едва они ступили на палубу. – Почему вас трое?! Кто это?! Женщина говорила по-русски! И не с натугою, не коверкая слова, как Спиридон и Хлоя, а живым, свободным русским языком, с протяжным московским аканьем выпевая слова! – Господи Иисусе! – невольно повторила Лиза. Тут человек, сидевший прежде на веслах, шагнул вперед и проговорил: – Отложим разговор до утра, Яганна Стефановна. Поднимется ее сиятельство, и мы с Хлоей все объясним. – Но граф Петр Федорович… – попыталась не согласиться женщина. Однако ее перебили куда более властно, чем в первый раз: – Нижайше прошу вас идти спать, фрау Шмидт! Вы изрядно переволновались, да и у нас от усталости руки-ноги отнимаются, ночка выдалась тяжелехонькая! Яганна Стефановна прерывисто вздохнула, словно проглотила готовые сорваться с уст возражения, и сухо проговорила: – Хорошо, господин граф. Но имейте в виду… – Голос возвысился, задрожал, и Лизе показалось, что там, под покровом ночи, она сердито грозит всем присутствующим пальцем. – Имейте в виду, что я положу эту… особу, хм… рядом с собою и глаз с нее не спущу всю ночь, так и знайте! – Сделайте милость! – усмехнулся гребец, которого называли графом, и проводил женщин в тесную кормовую каютку, где они улеглись почти бок о бок на подушках, набросанных прямо на пол и застланных какими-то покрывалами. Отчего-то Лизе вспомнилось, как она впервые вошла в зал гарема в Хатырша-Сарае и увидела несчетное множество подушек и подушечек, набросанных там и сям… Это было ее последней мыслью. |