Наконец он распрямился; от него разило волком, но внешне он был человеком.

— Первый раз старался не превратиться в волка, — сказал он, развернулся и зашагал вверх по лестнице, не дожидаясь моих указаний, куда идти.

Я двинулась за ним по узкой лестнице; в темноте я различала лишь его руку на шатких перилах. Меня охватило ощущение, что мы с ним неумолимо неслись навстречу друг другу, как готовые столкнуться автомобили, но вместо того, чтобы ударить по тормозам, я давила на газ.

Очутившись на площадке, Коул заколебался, но я не сомневалась. Я взяла его за руку и повела за собой наверх, в мансарду, где была моя комната. Он пригнулся, чтобы не удариться головой о скос крыши, и я, обернувшись, обхватила его за шею, прежде чем он успел выпрямиться.

От него безумно пахло волком; в моем сознании этот запах сплелся в странную комбинацию Сэма, Джека, Грейс и дома Бека, но мне было все равно, потому что его губы были лучше любого наркотика. Я целовала его, и в голове не было ни одной мысли, лишь его жаркое дыхание на моих губах и его руки на моей разгоряченной коже. Каждая клеточка моего тела звенела, жила ослепительной жизнью. Я не могла думать ни о чем, кроме той жадности, с какой он отвечал на мои поцелуи.

Где-то далеко внизу что-то загрохотало. Папаша за работой. Впрочем, все это происходило где-то на другой планете, не на той, где сейчас были мы с Коулом. Если его губы перенесли меня так далеко от моей настоящей жизни, куда унесет все остальное? Я просунула руки под пояс его джинсов, неловкими пальцами расстегнула пуговицу. Коул закрыл глаза и негромко ахнул.

Я оторвалась от него и попятилась к постели. При одной мысли о том, как он своей тяжестью прижмет меня к ней, сердце зачастило и понеслось куда-то со скоростью миллион миль в час.

Коул остался стоять.

— Изабел, — начал он.

— Что? — отозвалась я.

И снова я хватала ртом воздух, а он едва ли стал чаще дышать. Я вспомнила, что после утренней пробежки так и не успела ни подправить макияж, ни привести в порядок прическу. В чем дело? Я приподнялась на локтях; меня всю трясло. Внутри колыхалось что-то такое, определения чему я сама не могла бы дать.

— Что такое, Коул? Давай, колись.

Он продолжал молча смотреть на меня, стоя в расстегнутых джинсах и прижав к бокам сжатые кулаки.

— Я не могу.

Я скользнула взглядом по его ширинке и саркастически обронила:

— А с виду и не скажешь.

— Я имею в виду, что не могу больше так поступать.

Он застегнул джинсы, не сводя с меня глаз.

Лучше бы не смотрел. Я отвернулась, чтобы не видеть выражения его лица. Оно казалось снисходительным, и не важно, хотел он того или нет. И все, что бы он сейчас ни сказал, тоже показалось бы мне снисходительным.

— Изабел, — продолжал он. — Не злись. Я хочу. Я правда очень хочу.

Я ничего не сказала. Я рассматривала перышко из подушки, каким-то образом очутившееся на лавандовом покрывале.

— Господи, Изабел, ты только все усложняешь. Я пытаюсь вспомнить, как это — быть приличным человеком, понимаешь? Пытаюсь вспомнить, кем я был до того, как стал сам себе невыносим.

— Как, неужели ты тогда не трахался? — процедила я. Крупная слеза выкатилась у меня из глаза.

Я услышала шорох и вскинула глаза; он стоял лицом к окну со скрещенными на груди руками.

— По-моему, ты сама говорила, что бережешь себя для мужа.

— Какое это имеет значение?

— Не нужно тебе со мной спать. Неужели ты хочешь, чтобы твоим первым мужчиной стал чокнутый певец? Ты потом будешь всю жизнь себя за это ненавидеть.