— Грейс… — начал я со страхом в голосе и убрал руку.

Она перевела взгляд с журавликов, покачивающихся под потолком, на мое лицо. Грейс перехватила мою руку и нашла в темноте мою ладонь; ее пальцы легли на мою линию жизни, мои — на ее.

— Что?

От нее исходил запах меди и лекарства — крови и ацетаминофена.

Я понимал, что нужно спросить ее, в порядке ли она, но мне хотелось еще один миг прожить в блаженном неведении. Еще один миг, прежде чем мы взглянем в глаза правде. Поэтому я задал вопрос, на который не было правильного ответа, и я это знал. Вопрос из жизни другой пары, с другим будущим.

— Когда мы поженимся, поедем на океан? Я никогда там не был.

— Когда мы поженимся, — сказала она, и в ее устах эти слова не прозвучали неправдой, хотя голос у нее был печальный и грустный, — мы можем побывать на всех океанах. Просто чтобы отметиться.

Я прилег рядом с ней, не выпуская ее руки, и мы принялись разглядывать стайку счастливых воспоминаний, вьющихся под потолком. Гирлянда помаргивала разноцветными огоньками; когда крыло очередного журавлика заслоняло какую-нибудь лампочку, у меня возникало ощущение, как будто мы плывем куда-то, покачиваясь на великанской лодке и глядя на незнакомые созвездия в вышине.

Время вышло.

Я закрыл глаза.

— Что с тобой происходит?

Грейс так долго молчала, что я начал сомневаться, произнес ли этот вопрос вслух вообще. Потом она все-таки ответила:

— Я не хочу засыпать. Боюсь.

Сердце у меня прекратило биться.

— Что ты чувствуешь?

— Мне больно говорить, — прошептала она. — И еще живот… с ним что-то совсем… — Она положила мою руку себе на живот и накрыла ее своей. — Сэм, мне страшно.

Меня охватила такая боль, что невозможно было говорить. Но я все же произнес, совсем тихо, потому что не знал, что еще сказать:

— Это связано с волками. Может, ты каким-то образом заразилась от того волка?

— Я думаю, это волчица, — сказала Грейс. — Та волчица, в которую я так и не превратилась. У меня такое ощущение. Я словно хочу превратиться, но не могу.

Я быстро прокрутил в уме все, что мне было известно про волков и наш убийственный недуг, но ничего подобного припомнить не смог. Грейс была единственной в своем роде.

— Скажи, — попросила она, — ты до сих пор его чувствуешь? Волка внутри? Или он умер?

Я вздохнул и уткнулся лбом ей в щеку. Разумеется, он был там. Был.

— Грейс, я везу тебя в больницу. Мы заставим их выяснить, что с тобой. И все равно, если ради этого придется все им рассказать.

— Я не хочу умереть в больнице, — сказала Грейс.

— Ты не умрешь, — пообещал я и поднял голову, чтобы посмотреть на нее. — Я еще не написал все песни про тебя, которые хотел.

Она улыбнулась краешком губ и потянула меня на постель. Потом положила голову мне на грудь и закрыла глаза.

Я остался лежать с открытыми глазами. Я смотрел на нее, на тени от журавликов, проплывавшие по ее лицу, и… мечтал. Мечтал о воспоминаниях о новых счастливых днях, которые можно было бы подвесить под потолком, о стольких счастливых днях с этой девочкой, что они не влезли бы в мою комнату и заполонили бы весь коридор, весь дом, вырвались наружу.

Через час Грейс начало рвать кровью.

Я не мог звонить в «скорую» и быть с ней одновременно, поэтому оставил ее, сжавшуюся в комочек у стены в коридоре, а сам застыл на пороге комнаты с телефонной трубкой, не сводя с нее глаз. По полу тянулась тонкая струйка ее крови.

Коул — не помню, чтобы я его звал, — показался на лестнице и молча протянул ей полотенце.

— Сэм, — тоненьким, жалобным голосом сказала Грейс, — мои волосы.