Нет. Только не домой. Я готов был унестись воспоминаниями куда угодно, только не туда.

Теперь я вместе с остальными ребятами из «Наркотики» находился в фотостудии. Нам предстояло позировать для первого в жизни разворота в крупном журнале. Вернее, позировать предстояло мне. Тема номера формулировалась как «Успех до 18», и в журнале должна была появиться моя фотография. Все остальные пришли в качестве группы поддержки.

Снимали не в самой студии; фотограф с ассистенткой привели нас на лестницу какого-то старого здания и пытались передать настроение нашей музыки, развешивая нас по перилам и расставляя на разных пролетах. Лестница пропахла едой — соевым беконом и соусом для салата, который никто никогда не заказывает, — и еще чем-то непонятным, похожим отчасти на запах застарелых носков.

Я был под кайфом, но он уже начинал выветриваться. Это был не первый раз, когда я попробовал наркотики, но где-то близко к тому. Ощущение было совсем новым, непривычным, и головокружительная эйфория еще оставляла после себя легкий привкус вины. Я только что написал одну из самых своих лучших песен, «Разбей мне лицо (и продай по кускам)», которая обещала стать моим лучшим хитом, — и пребывал в отличном настроении. Настроение было бы еще лучше, если бы не нужно было торчать здесь, потому что мне хотелось вдыхать воздух улицы, пропитанный выхлопными газами, ресторанными запахами и прочими хмельными ароматами города, которые говорили мне: ты знаменит!

— Коул. Коул! Эй, дружище. Не мог бы ты немного постоять спокойно? Встань рядом с Джереми и посмотри вон туда. Джереми, а ты смотри на него, — велел фотограф.

Это был пузатый мужик средних лет с неровной бородкой, которая потом весь день не выходила у меня из головы. Его ассистентка, рыжеволосая девица двадцати с чем-то лет, уже успела признаться мне в любви и мгновенно перестала меня интересовать. В семнадцать лет я еще не догадывался, что одной моей насмешливой ухмылки достаточно, чтобы заставить девчонку мигом скинуть блузку.

— Я еще не закончил, — сказал Джереми. Голос у него был полусонный. Он у него всегда был такой.

Виктор, стоявший с другой стороны от Джереми, улыбался, глядя себе под ноги; так велел ему фотограф.

Я не чувствовал смысла во всем этом. Какое отношение эта съемка в духе идиотских картинок с альбомов «Битлз» имеет к музыке «Наркотики»? Я тряхнул головой и сплюнул с балкона; сверкнула вспышка, фотограф с ассистенткой заглянули в видоискатель, и лица у них стали недовольные. Снова вспышка. И снова недовольные лица. Фотограф подошел к площадке и остановился в шести ступеньках под нами.

— Ну же, Коул, побольше жизни! — принялся умасливать он меня. — Давай, улыбнись. Вспомни что-нибудь приятное. Улыбнись, как улыбнулся бы своей мамочке.

Я вскинул бровь; интересно, он всерьез это все говорил?

До фотографа, похоже, что-то дошло, потому что он произнес:

— Представь, что ты на сцене…

— Хотите жизни? — перебил его я. — Так вот, все это не имеет с ней ничего общего. Жизнь полна неожиданностей. Полна риска. Вот что такое «Наркотика», а вовсе не тот портрет пай-мальчика, который вы пытаетесь снять. Это…

И я спрыгнул на него с лестницы, раскинув руки в стороны. На лице фотографа отразилась паника, а его ассистентка схватилась за камеру. Меня ослепила вспышка.

Я приземлился на одну ногу и покатился по площадке, заливаясь диким хохотом. Никто не поинтересовался, не ушибся ли я. Джереми зевал во весь рот, Виктор показывал мне средний палец, а фотограф с ассистенткой кудахтали над видоискателем.

— Вот вам, набирайтесь вдохновения, — сказал я и поднялся. — На здоровье.

Боли я даже не чувствовал.

После этого мне позволили делать в кадре все, что я захочу. Напевая свою новую песню, я водил их по лестнице туда-сюда, прижимал ладонь к стене, как будто собирался опрокинуть ее.