«17 апреля. — Прогулка с С… Монмартр. Мы поднялись наверх и уселись на террасе кафе. Подковки и лимонад. Соланж просит купить ей плитку шоколада и грызет ее с наслаждением, как маленькая девочка. Переживаю точь-в-точь такие же ощущения, как очень недавно в период Одиль-Франсуа. Соланж хочет быть естественной, нежной; она очень ласкова со мной и выказывает много доброты. Но я вижу, что она думает о другом. У нее та же томная усталость, какая была у Одиль после ее первого бегства, и она уклоняется, как и та, от всяких объяснений. Стоило мне сделать попытку заговорить с ней о нас, чтобы она увильнула от разговора, изобрела какую-нибудь новую игру. Сегодня она занята тем, что наблюдает прохожих и старается угадать их жизнь по жестам, по выражению лица. Это забавляет ее. О шофере, остановившем свое такси прямо против кафе и усевшемся за столик с двумя женщинами, которых он привез, она сочиняет целый роман. Я стараюсь разлюбить ее, но это мне плохо удастся. Я нахожу ее более очаровательной, чем когда бы то ни было, — этот здоровый вид, этот прелестный загар…

— Милый, — говорит она, — вы печальны. Что с вами? Вы не находите, что жизнь страшно интересна? Подумайте только: в каждом из этих маленьких домиков живут мужчины и женщины, и в Париже сотни таких площадей, как эта, и в мире десятки таких Парижей. Это все просто изумительно!

— Я не разделяю вашего мнения, Соланж. Я нахожу, что жизнь представляет собой довольно любопытное зрелище, только пока мы еще очень юны. Но когда мы дожили до сорока лет, когда мы подметили суфлера в его будке и раскусили актерские нравы и запутанные нити интриг, является желание уйти от всего этого.

— Не люблю я, когда вы так говорите. Вы еще ничего не видели.

— Ах как много, милая Соланж. Я видел третий акт и не нахожу его ни очень умным, ни очень веселым; действующие лица все в том же положении, что и в начале, и я прекрасно вижу, что так будет до самого конца. Хватит! У меня нет никакого желания видеть развязку.

— Вы неблагодарный зритель, — сказала Соланж. — У вас прелестная жена, очаровательные подруги…

— Подруги?

— Да-с, сударь, подруги — я знаю вашу жизнь.

* * *

Все это чудовищно напоминает Одиль. Непростительно главным образом то, что я как бы смакую свою печаль, испытываю тайное наслаждение от того, что являюсь сам режиссером печального спектакля собственной жизни. И все это от гордости — общий грех семьи Марсена. Теперь непременно следовало бы перестать встречаться с Соланж. Тогда, может быть, все улеглось бы. Но видеть ее и не любить невозможно.

* * *

18 апреля. — Вчера вечером имел длинный разговор о любви с одним из моих приятелей, которому уже за пятьдесят и который слыл в свое время отъявленным донжуаном. Как странно! Все эти похождения, вызывавшие к нему всеобщую зависть, давали ему бесконечно мало счастья.

— В сущности, — говорил он, — я любил только одну женщину, Клер П… и даже она, прости Господи, как она надоела мне под конец!

— А между тем, — возразил я, — она обворожительна.

— О, теперь вы не можете судить об этом. Она стала манерничать, жеманничать, она притворяется такой, какой раньше была естественно. Мне противно смотреть на этот маскарад, я просто не могу ее видеть.

— А другие?

— Другие? С ними ничего не было.

Тогда я назвал женщину, о которой говорили, что она в то время играла еще большую роль в его жизни.

— Я ни капельки не люблю ее, — сказал он.