Бреннера не удивило, что Лунгауэр на это ничего не ответил. Потому что по виду его нельзя было заподозрить, что он вообще еще может говорить, – в этом Бреннер вынужден был признать правоту Ангелики.

Голова свешивалась у него на сторону, на правое плечо, а из уголка рта непрерывно тянулась ниточка слюны. Один глаз был поврежден, зато другой смотрел совершенно неподвижно. Тут уж никак нельзя было подумать, несмотря на наличие бутылочки с катетером, прикрепленной к креслу сбоку, что это рекордсмен сдает анализы для допинг‑контроля.

Но когда Бреннер уже повернулся было к матери Лунгауэра, он заметил, что тот медленно, сантиметр за сантиметром, поднимает руку, и вот целую вечность спустя он протянул руку Бреннеру.

– Скажу, если встречу его, – запинаясь, выдавил он из себя. Понять его было непросто. Бреннеру потребовалось несколько секунд, прежде чем он собрал воедино все звуки. Но потом, конечно: «Если встречу его!»

Лунгауэр говорил вовсе не так уж непонятно. Просто Бреннер никак не мог поверить, что калека над ним посмеивается. Человек, у которого неплохой шанс в скором времени встретить самого Господа Бога, подшучивает над трусливым «храни господь» здорового человека.

Что правда, то правда: нужно быть глубоко здоровым, чтобы стать настоящим трусом. Хотя в защиту Бреннера я могу тебе сказать: у Лунгауэра было одно преимущество, он‑то постоянно был калекой, а для Бреннера это как‑никак новая ситуация, он должен был к ней еще приспособиться.

– Господин Бреннер пришел из‑за Ирми! – снова четко и громко разъяснила сыну мать.

– Да знаю я.

– Вы знаете, что случилось? – спросил Бреннер не так громко, как его мать, но все‑таки гораздо громче, чем говорил обычно.

Лунгауэр немного поворочал головой на плече, потому что это был его способ кивать, а потом сказал:

– Из пульта.

– Телевизор, – прошептала мать. – Люди думают, что он в уме повредился, – торопливо прошипела мать, как бы надеясь: если я буду говорить быстро, он меня не поймет. – Но врачи говорят, в умственном отношении он совершенно здоров. Он совершенно нормальный. Он все понимает. Как и раньше, до несчастного случая. Только у него центр речи в мозгу поврежден. Мне доктор показывал на рентгеновском снимке, там место есть, где отвертка его речевой центр повредила. Но это не ненормальность. Это просто – ну есть какое‑то особое название для этого.

– Афазия, – пробормотал калека в инвалидной коляске.

– Вот видите, он все понимает, – вздохнула мать, как будто ей это было не совсем по нраву. – Он даже лучше меня понимает. Афазия. Вы знаете, что это такое?

– Я как‑то раз одного эпилептика вез. У него это тоже было, – припомнил Бреннер. – Он меня все время крановщиком называл. Я думаю, потому что краны желтые и машины «скорой» тоже раньше были желтыми.

– Он только слова путает, – нервно закивала мать. – А думает он совершенно нормально. Только у него слова путаются, одно вместо другого.

Лунгауэр с интересом наблюдал за тем, как они обменивались своими речами. Его здоровый глаз бегал туда‑сюда, все время смотря на того, кто в этот момент говорил. Бреннеру показалось, что здоровый глаз для компенсации стал вдвое больше.

Когда Бреннер был в школе полиции, еще не было всех этих видеоигр, но в игорных залах видео уже делало первые шаги. И глаз Лунгауэра напомнил ему сейчас игру, где можно было играть в теннис белой точкой.