Как только Бреннер очнулся от гипнотического действия глаза Лунгауэра, он спросил про Ирми.

– Она была моим халатом.

– Он имеет в виду: она была его подругой, – перевела мать Лунгауэра, и Бреннер едва не попросил ее на минутку оставить их одних. – Может, он потому говорит «халатом», что на ней всегда этот белый медицинский халат был.

– Или потому, что он чувствовал себя защищенным, – сказал Бреннер. – Или потому, что она ему в самый раз подходила, – несколько грубовато вставил Бреннер. – Или потому, что она его согревала. Или только при ней у него ширинка расстегивалась. Или в детстве у него было верблюжье одеяло, а у Ирми такие славные холмики.

– Ха‑ха‑ха! – Разбитый параличом Лунгауэр чуть не вылетел из инвалидного кресла. Лицо его так сильно свешивалось вниз, что под таким углом он вряд ли мог видеть свою мать. Но ясное дело, он почувствовал, какое недовольное лицо у нее стало из‑за высказываний Бреннера.

Лунгауэр так сиял, даже поверить трудно, что одним глазом можно так сиять во все лицо. Но вдруг он очень повелительно притопнул голосом:

– Комната!

– Но пока здесь господин Бреннер, тебе придется составить нам компанию.

– И Бреннер тоже комнатный.

– Но господин Бреннер еще хочет поговорить со мной.

– Хочет поговорить со мной.

– Он хочет поговорить с вами в своей комнате, – перевела она Бреннеру, как будто и его считала слегка ненормальным.

Уж и не знаю, почему ей это было так неприятно. Да к тому же из комнаты Лунгауэра открывался такой вид из окна, просто невероятно, что такое бывает. Только теперь Бреннер осознал, что он на двадцать пятом этаже. Собор Святого Стефана, чертово колесо, башня на Дунае, здание ООН – до всего этого было много километров, но впечатление было такое, что просто рукой подать. Совсем слева видны были даже башни ЦКБ. И одна из зенитных башен, которые были поставлены во время войны, с тех пор эти черные чудища так и не убрали. Но больше всего бросалось в глаза, что в Вене почти уже не осталось домов без этих ярких пятен.

– Этот Хундертвассер все пометил, везде ногу задирает, – сказал Бреннер.

– Ха‑ха‑ха!

У Бреннера закололо в ребрах, так заразительно смеялся одноглазый король смеха. Ведь лучше всего узнаешь людей по их смеху. Вот, к примеру, пошляк может очень хорошо притвориться, но если его рассмешить, то смеяться он будет пошло. А глупец смеется глупо. А зажатый зажато. А циник цинично, а закомплексованный закомплексованно, вот видишь, можешь все перепробовать, и все сходится.

Но очень редко услышишь, чтобы кто‑то смеялся так, как Лунгауэр. Практически полная противоположность всем этим людям, которым не до смеха. Потому как они и красивы, и здоровы, и одеты хорошо, и денег у них куча, и работают они в какой‑нибудь кинофирме, или в прессе где‑нибудь, или там в архитектуре. Но внутри они настолько пустые, что стоит им раскрыть рот, как уже получаем парочку трупов. Разрушающее воздействие вакуума, я так думаю!

– Сначала я подумал, что вы работаете на Молодого, – сказал вдруг Лунгауэр совершенно серьезно.

– Вообще‑то это правда. – Но Бреннер просто прикидывался. Он вполне понял, что Лунгауэр имеет в виду не то, что он работает у Молодого водителем.

– Вы ведь собака или как?

– Да, ищейка.