Отсидев срок, Каро Лалаев вынырнул в Ашхабаде. Он стал осторожнее, хитрее, шел — да и то не часто — только на крупные кражи. Тут, в Ашхабаде, судьба впервые свела его с милиционером Джумшудом Айрияном…

Акперов повернулся на бок, нащупал на круглом столике у дивана пачку папирос, спички. Закурил. Слабый язычок огня вырвал из темноты кусок комнаты, колыхнулись тени. Зазвучал в ушах то заискивающий, то злой голос «Артиста».

…Целый день лил проливной дождь, и мы промокли до нитки. Продвинулись вперед на семь-восемь километров. К сумеркам окончательно выбились из сил. «Старик» отыскал сухое место под раскидистым кедром, набрал сучьев. Я так устал, что мог только, прислонясь спиной к дереву, следить за ним глазами. Через полчаса запылал костер. Из небольшого ржавого котелка, в котором «Старик» смешал немного муки с водой, повалил пар. Из мешка была извлечена крупная серебристая рыба, забитая вчера самодельной острогой в нешироком таежном ручье.

— Ну, отдышался? — ласково спросил «Старик».

Я кивнул.

— Смотри, худо в тайге одному. Пропадешь, однако. — Он помешал варево.

Мне было ясно, что он не столько жалеет меня, сколько успокаивает себя. Одному в тайге плохо. А с больным — вдвое хуже.

— Воля нужна, Аркаша, к жизни, — говорил «Старик» после ужина. — Наша волчья воля. — Он подбросил огонь в костер. Довольно ухмыльнулся. — Жарко горит. А у меня, — постучал по широкой костистой груди, — здесь горит. Ненавижу, все ненавижу.

И впрямь показался он мне волком. Будто встали на загривке седые волосы, хищно блеснули зубы. Я поинтересовался, в чем дело.

— Ладно, расскажу однако. В тридцатые годы — ты тогда еще и в брюхе матери не был — ходил я на дело редко. Брал так, чтоб месяца три-четыре, а то и год жить свободно. Попал я в Ашхабад. Столковался там с мильтоном одним. Джумшуд-бек его звали. Навел он меня на ювелира. Все шло хорошо. Пробрался в квартиру, засунул в рот хозяину кляп, вскрыл сейф. Случилось так, что кляп выпал, ювелир поднял крик, и я с перепугу всадил ему пулю в морду.

На выстрел прибежал Айриян. Бледный, губы трясутся. «Что ты наделал» — шепчет. Отобрал у меня пистолет, бриллиантовый кулон — цены ему нет! — еще кое-что, завернул руку за спину. Я молчу, думаю, хочет меня вывести спокойно на улицу. Но он хитрый был однако. Словом, доставил меня в милицию. Валить на него — бессмысленно. Кто поверит? — «Старик» волновался, глаза его блестели зло, голос, всегда ровный, срывался. — Получил я большой срок, бежал. Приехал в Ашхабад — Айрияна и дух простыл. Узнал только — за что-то выгнали его из милиции. Начал я розыск. Уже перед самой войной передали мне, что он поселился в Баку. Я собрался было туда, да влип по дороге. И крепко. Потом лагеря — Казахстан, Забайкалье, Колыма… Два раза рвал когти, неудачно. Вот сейчас — третий…».

Голос Галустяна уходил все дальше и дальше, звучал все тоньше и тоньше. Через несколько минут майор Акперов уже посапывал носом. Погасшая папироса выпала из пальцев, закатилась под диван…

…Комната для допросов маленькая, низкая. И стулья, и стол привинчены к полу. Лалаев с достоинством опустился на коричневый табурет, скользнул равнодушным взглядом по столу, в упор, пристально, словно желая на всю жизнь запомнить, посмотрел на Акперова и Байрамова.