Они подошли к дому, где остановился Михайлов со своими спутниками. Михаил Александрович достал из-под крыльца ключ и отомкнул дверь. Не прошло и десяти минут, как он в овчинном полушубке и валенках быстро шагал рядом с подпоручиком. Не доходя до губернаторского дома, они расстались: Жихареву не с руки было показываться в центре города в обществе гражданского лица — на всех углах сновали патрули, в толпе зевак, дожидавшихся выхода царя на прогулку, рыскали десятки шпиков разных мастей.

Михайлов не спеша начал пробираться сквозь толпу поближе к губернаторскому дому. Окинул взглядом площадь перед ним, где выстроились солдаты Георгиевского батальона, другие дома, на крышах которых были размещены пулеметы, и ему сразу же вспомнился Петербург конца девятьсот четвертого года: бурлящие улицы и площади, демонстрации. Он тогда шел в первой шеренге студенческой колонны, крепко сжимая в руках древко транспаранта. Тогда же впервые был арестован полицией. «Первые аресты, первые ссылки... Собственно, всегда у человека что-нибудь случается впервые, — подумал он и вдруг вспомнил Соню. — Господи, кажется, я скоро женюсь, и тоже впервые».

И тут он увидел царя. Николай Второй вышел из подъезда первым и медленно двинулся вдоль ровных рядов стройных георгиевских кавалеров. За ним — пышная свита: великие князья, генералы, адмиралы, военные атташе союзных стран. Надменные, заносчивые, со скучающими лицами, они медленно, словно какие-то неземные существа, шествовали мимо толпящихся на тротуарах людей.

И вдруг один из генералов взглянул на толпу. Две пары глаз встретились: пустые, скучающие глаза генерал-адъютанта Иванова (его имя-отчество было Николай Иудович) и чуть прищуренные, светящиеся улыбкой глаза Михайлова. Неизвестно, о чем в тот миг подумал генерал, но глаза его стали вдруг осмысленными, в них мелькнуло беспокойство. Иванов отвел взгляд, через секунду снова быстро скользнул глазами по мужику в полушубке и пошел дальше.

«Черт возьми, — подумал Михайлов, — до чего же вы все жестоки! Какое холодное надо иметь сердце и какое сытое брюхо, чтобы даже бровью не повести, видя вокруг себя голод, лишения и разруху!»

...На конспиративной квартире Михайлова уже ждали Солдунов и Дмитриев, Фурсов и Навроцкий. Не успел он раздеться, как пришел и Жихарев. Михайлов поинтересовался, чем занимался Чарон.

— Как и договорились, — ответил, улыбаясь, Навроцкий, — составлял списки членов партии, переписывал адреса.

— Ну и как он, доволен?

— Что вы! Аж руки дрожат.

— Ну что ж, продолжайте. Главное, чтобы он не скучал и не ходил куда не следует.

Навроцкий спросил:

— Сколько дней планируете еще у нас быть?

— Послезавтра вечером уедем. — Михайлов повернулся к Жихареву. — Иван Валерьянович, побеспокойтесь, пожалуйста, о билетах.

— До какой станции брать?

— До фронта, — улыбнулся Михайлов и уже серьезно добавил: — В район Ивенца — Молодечно. Смотрите сами, куда дадут, нам лишь бы в те края попасть.

После этого приступили к подробному обсуждению положения дел в Могилевской губернии. В конце Михайлов попросил Фурсова и Жихарева собрать в день отъезда партийный актив и предложил:

— Ну что, друзья, будем обедать?

В МОСКВЕ

Январь тысяча девятьсот семнадцатого года в Москве выдался морозным. Но не это, пожалуй, определяло жизнь второй столицы: в воздухе висело предчувствие близких и решающих перемен. Забастовки рабочих все чаще перерастали в вооруженные схватки с полицией и жандармерией.

В воинских частях шло брожение.

Алимов был не из робкого десятка, но, очутившись в огромном городе, на первых порах растерялся. Перед глазами мельтешили тысячи людей, с грохотом и пронзительными звонками проносились трамваи, обдавали прохожих дымом автомобили, громко кричали и стреляли кнутами извозчики.