Услышав это наставление, мой приятель спросил с неподдельным удивлением:

— Но для чего же тогда пить, если ничего не почувствуешь?

«Выпил рюмку, выпил — две…» — очень деликатная тема. И как ее не поворачивай, сколько не рассуждай, мне кажется, ничего более существенного, чем высказал шеф выдумать невозможно: главное — жив.

Об этом и многом другом главном у меня появилось время капитально подумать после очередной вынужденной посадки.

В тот день все вроде бы благоприятствовало выполнению задания. И погода лучше не бывает, и движок, можно сказать, шелестел и настроение соответствовало, пока на высоте в полторы тысячи метров, уже на подходе к аэродрому, машину дико не затрясло, и почти сразу в фонарь ударило черным и жидким. Первое, что я понял — фонарь забило горячим маслом, второе, что до меня дошло — винт разрушился и слетел. Выключив зажигание и перекрыв пожарный кран, подумал — может и не загорюсь… Но за пределами кабины я почти ничего не видел.

Самолет, внезапно превратившийся в планер, снижался. Если бы не забитое маслом лобовое стекло кабины, пожалуй, пилотирование и не представляло бы особых трудностей. Некоторое время я вел машину исключительно по приборам, не открывая сдвижную часть фонаря, так как боялся, чтобы горячее масло не залепило физиономию. Передав о случившемся земле, я выждал до высоты тысяча метров, и, крадучись потянул сдвижную часть фонаря назад. Бог миловал, масло больше не фонтанировало, но обзор был — хуже не придумаешь. На аэродром я попадал, не сомневался: зайти и нормально приземлиться поможет земля. Так и получилось…

Инженерная служба принялась за выяснение причин аварии, а мне, откровенно говоря, делать было решительно нечего и я просто не знал куда себя девать.

Каждое утро я исправно приезжал на работу, толкался в летной комнате, читал техническую литературу, иногда смотрел телевизор, случалось, гонял шары на бильярде или принимал участие в общем трепе — на аэродромах такой треп называется банком. «Травить банк» — святое дело! Наверняка я бы мог какое-то время вовсе не появляться на службе, едва ли кто-нибудь заметил мое отсутствие, но я исправно приезжал. Почему? Отчасти по велению совести, но еще больше потому, что меня не покидало ожидание чего-то важного. Нет-нет, телепатом я себя не считаю, но приближение очередного вдруг как-то бессознательно почти всегда ощущаю и жду.

Обычно в летной комнате народ подолгу не задерживается. Входили, выходили, возвращались, один я, забившись в угол, повышал свой профессиональный уровень, назовем это так, с вашего разрешения. Когда надоедало разбираться в чертежах и графиках, брался за книгу Г. Голубева, выдающегося и, увы, недооцененного современниками летчика и педагога, большого психолога. «Изучить характер человека — значит с точки зрения его психологических особенностей ответить на вопрос: что же в нем главное? Большой и значительный характер — это большая определенность в значительных делах». Мне эти мысли Голубева были не чужды, я готов был к попытке продолжить рассуждение, но меня окликнул шеф, незаметно появившийся в летной комнате.

— Загораешь, француз?! Мозги себе запудриваешь? А подсобить трудящимся не хочешь?

Не спрашивая, каким трудящимся требуется подмога, я спросил:

— Нет вопросов, кроме одного — чего делать? Оказалось надо втихаря слетать за второго пилота с Романцевым. Его штатный второй пилот почему-то на службу не явился, приболел или загулял, пока неизвестно, время не ждет — месяц кончается. Романцеву лететь не с кем. Почему лететь надо было втихаря, я признаться, не сразу понял. К работе на прототипе бомбера меня официально никто не допускал, это — раз; в приказе я не значился членом экипажа — это два; пилотского свидетельства летчика-испытателя установленного образца, я не имел, это — три.