И как раз на этом этапе оказываюсь в Москве. С тех дурацких сборов я, понятно, регулярно сматываюсь. Распишусь — прибыл, и — ноги в руки, пошел!

Для меня Москва — переживание. Слишком много с этим городом связано, с его улицами, домами, подворотнями… И случилось мне в тот раз забрести на тихий скверик, в середине которого пруд блестел, а на воде рыжие утки вальяжно так круги пишут. Любуюсь утками, стараюсь о жратве не думать. И не сразу сообразил, что рядом происходит. Оказалось, ко мне приближался неслышными шажками мальчишечка лет, пожалуй, трех или трех с половиной, долго меня рассматривал, а я ничего этого толком не видел: сосредоточился на утках. И тогда только смог хоть чуть-чуть оценить ситуацию, когда тот мальчишечка лихим тигриным броском кинулся мне на колени и произнес отнюдь не вопросительным, а весьма даже утвердительным тоном:

— Папа!

Ребенок был — загляденье! Есть такие дети, излучающие обаяние. А события разворачивались дальше по совершенно импровизированному сценарию. К нам подошла женщина, за ее руку держалась девочка, совершеннейшая копия того пацана, что сидел на моих коленях. Женщины я толком не разглядел, услышал, как она выговаривает довольно неуклюжие извинения, обращенные ко мне, а следом говорит сыну:

— Павлик, слезай с дядиных коленей, нам пора домой.

А Павлик домой и не думает, он повторяет снова и снова:

— Папа!

Вижу, женщина в полной растерянности, не знает как увести сына. А он не капризничает, не плачет, только изо всех сила старается объяснить маме — вот, мол, я нашел папу, почему ты не радуешься? Это же папа!

— Знаете что, наверное, надо сделать, — предлагаю я, — пойдемте домой все вместе. Я провожу вас. По дороге разберемся. Она колеблется, а мне пацана жалко. Понимаю, ему так нужен папа, ясно папы у него нет… Бесчеловечно обижать такого славного ребенка. — Да, плюньте вы на все условности, мама, посочувствуйте своему сыну. Не разбойник я с большой, хотите, предъявлю документы? Кстати, как вас зовут?

Она не успевает ответить, Павлик заливисто смеется, очевидно над моей бестолковостью — папа не знает, как зовут маму! — и выкрикивает звонко:

— Надя! Маму Надя зовут! Ты — забыл?!

До их дома дорога не дальняя. Минут за десять дошли. Тут я поглядел на часы и сказал:

— А мне пора бежать! На работу опаздываю. Давай лапку, Павлик, попрощаемся. — С этими словами я опустился на корточки, Павлик неожиданно обнял меня за шею, отчаянно поцеловал и спросил, мне показалось, строго:

— Ты когда придешь ко мне?

— Вы разрешите, Надя?

— Даже не знаю, что вам сказать…

— Скажите, какой у вас номер, квартиры, — предложил я. — Таких прелестных детей, Надя, право, грех обижать.

И снова прозвучал голосок Павлика, раньше чем его мама собралась с духом ответить.

— У нас квартира двадцать пятая. Ты сегодня приходи. Надя только растерянно улыбнулась. Я подумал — молчание — знак согласия. И с этого дня жизнь моя перешла на повышенную скорость.

В аэроклубе все шло заведенным порядком, только теперь я старался не задерживаться. Отработав положенное, несся в Москву или на строительство моего бутылочного домика.

В значительной степени моим существованием руководил теперь Павлик. То его надо было показать отоларингологу, то приближался день рождения ребят и, естественно, их полагалось отоварить игрушками. Хотелось купить не что попало. Ребята, надо сказать никогда не канючили, ничего не просили, но я догадывался как-то, чего им хочется.

Никогда не забуду, как в очередной приезд в Москву, распрощавшись уже с детьми, я собирался было поклониться Наде, когда Павлик вдруг спросил:

— А маму ты почему не целуешь? Поцелуй!

— Мне трудно сказать, кто из нас — Надя или я — был смущен больше этим очень уж категорически прозвучавшим вопросом и то целование, неуклюжее и торопливое, очень мне напомнило школьные времена и первую щенячью влюбленность.