Она сделала шаг вперед и стала против света, гордо откинув назад голову со сверкающими глазами и грозно протянутою рукой. Она была прекрасна, как древняя Ниоба.

Барон вздрогнул; он был ослеплен и невольно попятился под молниеносным взглядом, как будто хотел бежать.

— О, — пробормотал он прерывающимся голосом, — демон! Ты не ошиблась: да, я давно узнал тебя, да, ты мое угрызение, ты камень, о который разбиваются, что бы я ни делал, все мои честолюбивые мысли, все стремления к богатству, к славе. Но и твои замыслы не удадутся! Ты думаешь, что я в твоей власти, — напрасно льстишь себя надеждой на невозможное торжество! Я не побежден, еще ты в моей власти и вскоре получишь тому доказательство.

— Продолжай, Фридрих, — воскликнула она голосом, дрожащим от глубины чувства, — сыпь угрозами, оскорблениями, старайся обмануть самого себя, ты, несомненно, побежден, ты чувствуешь это, ты сознаешь — как ни вырывайся ты из пут, которыми сам окружил себя, все твои замыслы открыты, ты погиб, и на этот раз погиб безвозвратно!

Водворилось непродолжительное молчание; два противника дышали тяжело и грозно смотрели друг на друга.

Но вдруг в лице барона произошла перемена: блеск в его взоре померк, резкое выражение смягчилось, две слезы выкатились из глаз и медленно потекли по щекам; он подошел к молодой женщине, все гордой и грозной.

— Анна, — сказал он кротким, трепещущим голосом, — Анна, ты права, я побежден, побежден не враждою твоею, собственными угрызениями. Проник теперь свет в мою истерзанную душу; да, ты сказала правду, бедная девушка, я презренный негодяй, недостойный помилования. Подло обманул я тебя. Меня увлекли пыл молодости, ненасытная жажда удовольствий, честолюбие, гордость, корысть, я хотел быть богат, хотел быть могуществен. Ты была преградой для достижения моих целей, я холодно разбил твою судьбу, разбил твое сердце, которое билось одною любовью ко мне. О! Верь мне, бедное дитя, если был я виновен, то дорого и поплатился за мой проступок. Давно уже я страдаю невыносимыми муками, ты правду сказала — ты моя совесть, ты мое угрызение. Но разве будешь ты неумолима? Неужели я тщетно стану умолять о прощении? Не тронешься ли ты моими слезами?

— Слезы тигра, который не может растерзать желаемой добычи, — заметила она с крайним презрением. — Раз ты уже разыграл предо мною эту гнусную комедию раскаяния, Фридрих, теперь я уже не дамся в обман.

— Анна, умоляю тебя, если не для меня, то, по крайней мере, для твоего сына, для нашего ребенка, невинного существа, на которое не должен падать позор от преступлений его отца.

— Твоего сына! Ты смеешь говорить о своем сыне! — вскричала она в порыве благородного негодования. — О, это уж слишком!

— Да, я умоляю тебя именем твоего сына, — продолжал он голосом все более и более жалобным, — сжалься над ним, Анна, сжалься над собою; ты убиваешь его, убиваешь себя, упорствуя в своей неумолимой мести. Поверь моему раскаянию, оно искренно. Ты заставила меня понять всю низость моих действий, не толкай же меня на край бездны, в которую я низринусь, если ты не протянешь мне руку помощи. Вот я у твоих ног, Анна, моя первая, моя единственная любовь, тронься моим раскаянием!

Он упал к ее ногам.

— Презренный! — вскричала она, с живостью отступив назад. — Презренный! Умоляет о прощении, осмеливается говорить о раскаянии и в то же время ощупывает под плащом рукоятку оружия, которым готовится поразить меня!

Барон испустил нечеловеческий рев.