— Нет, конечно, теоретически он об этом знал. И практически знал — у него, может быть, тысяча была конфликтов на работе. Но у него всё равно оставалась наивная вера в то, что все люди неплохие. И любая моя попытка его образумить ему очень не нравилась. Пока он уже сам не убеждался в том, что не прав в отношении того или иного человека. Вот для меня это парадокс. Сочетание такого жизненного опыта и наивности в отношении людей… И в любых ситуациях — когда вокруг него клокотали какие-то интриги и бог знает что еще и люди в этом купались, — у него такая наивность сохранялась. Когда он говорил о людях, его лицо расплывалось в улыбке. Для него удовольствием было произнести имя его друга, а у него их невероятное количество. Да я бы от этого уставала, я бы физически не могла с ними со всеми общаться. А потом, я бы не могла любить так много людей. Я бы ограничилась узким кругом друзей. Он — нет, он всех любил.

— Так что же, он не в силах был расстаться с негодным работником?

— Это зависело от того, чем этот человек его от себя оттолкнул, — считает Татьяна Самолис. — Это могло произойти очень быстро — если человек — такая помеха делу, что каждый день, проведенный им на важном посту, опасен. Он быстро его убирал. Примаков мог быть жестким. Он знал, чего он хочет, к чему идет. Иначе у него и жизнь была бы другая. Но он вполне был способен работать с человеком, который ему лично неприятен. Скажем, Примаков в ком-то заметил какие-то недостатки. Но если он считал его хорошим профессионалом, такого человека Примаков терпел. И мало того — создавал вокруг него хорошую рабочую обстановку, не позволял другим играть на этих недостатках и настраивать себя против этого человека. Принцип простой — раз он нам нужен, дело делает хорошо — всё, ребята, прекращаем пустые разговоры.

Его комплекция наталкивала на мысль, что Примаков — человек вялый и рыхлый.

— Это абсолютно ложное впечатление, — в один голос утверждают все, кто его знал. — Он быстр и энергичен. А уж что касается его интеллектуальной энергии, то тем более.

— Он казался нерешительным. Это так?

— Ну, это заблуждение, — говорил Виталий Игнатенко. — Он был очень решительным и очень волевым в проведении своих идей, политики. Когда он стал главой правительства, это, наверное, почувствовали и в глобальном, геополитическом масштабе. Он не повышал голоса. Но он был исключительно решительным и принципиальным человеком. В этом-то заключалась его сила.

— Вы никогда не видели его грустным, тоскливым?

— Никогда, — уверенно ответил Игнатенко. — Он мог быть, конечно, как и всякий человек, подвержен сомнениям, грусти, печали — у него для грусти и печали было много поводов в жизни. Но на людях он был всегда оптимистичен, рядом с ним чувствуешь любую свою неудачу такой маленькой. Около него было хорошо.

— Он заставлял себя быть таким?

— Нет, это черта характера — уверенность в том, что всё можно преодолеть, переломить. Эта черта характера, думаю, помогала ему во всей его работе, в любых начинаниях.

— Он неконфликтный человек, — говорил Валентин Зорин. — Он любил обсуждать проблемы. Если в узком дружеском кругу, то обсуждение бывало на очень высоких тонах. Можно было от него услышать при несогласии его любимое ругательство «горшок ты!». Это не мешало ему принимать иные точки зрения… Большое значение имело одно его личное качество. Он производил впечатление уравновешенного, спокойного, солидного человека. Так оно, наверное, и было. Но в нем был стальной стержень. И если он в чем-то был убежден, согнуть его оказывалось нельзя. Сломать можно, согнуть нельзя. В его жизни были нелегкие политические испытания.