Поглощенные друг другом, они начисто забыли о других пассажирах «Графа Цеппелина», о толпах зевак на каждой стоянке, о газетчиках со всего света, которые описывали приключения огромного дирижабля, о фотографах, ослеплявших вспышками магния всех вокруг…

Им чудилось, будто все это время они летели вдвоем. От Нью-Йорка до Германии, а потом, без единой остановки, до Японии. Побродив пять дней по запутанным улочкам Токио, они в три дня перемахнули Тихий океан, пересекли, в рое маленьких самолетиков, залив Сан-Франциско в лучах заката, посетили, под бурные овации зрителей, Лос-Анджелес и Чикаго и, наконец, высадились в Лейкхерсте, близ Нью-Йорка.

Всего этого хватило бы на целую жизнь. Или даже на две жизни, слившиеся воедино.

— Умоляю тебя! — выдохнула она. — Скажи, чего ты испугался? Я помогу…

Ванго снова прикрыл ей рот ладонью. Ему показалось, что он услышал щелчок — как будто кто-то взвел курок.

— Он здесь.

— Кто?

Этель перевернулась на спину.

Ванго стал совсем другим.

Еще три недели назад они не знали друг друга. Познакомились в небе над Нью-Йорком, в первую ночь полета. Как же Этель хотелось вернуться туда и бесконечно переживать все, что было, секунду за секундой, начиная с первых слов:

— Ты что, вообще не говоришь?

Конечно, она молчала. Таков был ее ответ на все вопросы, которые ей задавали последние пять лет. Взяв стакан с водой, она просто отвернулась к окну. Они летели на сто метров выше самых высоких небоскребов — сверкающих столпов света посреди ночной тьмы. Этель даже не поинтересовалась, кто он такой.

— Я знаю, что ты здесь вместе с братом, — сказал Ванго. — Ты никогда не говоришь с ним. А ведь он так заботится о тебе.

На этот раз она повернула голову, и он увидел ее внимательные зеленые глаза.

Все пассажиры давно спали. Она пришла, чтобы выпить воды, и наткнулась на этого паренька, сидевшего в полутемной тесной кухоньке дирижабля. Он чистил картошку. Значит, работал здесь поваренком.

Этель подошла к двери, собираясь вернуться к себе в каюту. И услышала за спиной:

— Если не сможешь заснуть, знай: я всегда тут и меня зовут Ванго.

Эти слова удержали ее на месте. Она повторила их про себя.

«А если я засну, будет ли он еще называться Ванго?» — подумала она. И снова взглянула на него, почти против воли. Она увидела, что он придает форму идеального восьмигранника каждой картофелине, как драгоценному камню. А главное, она поняла: Ванго не похож ни на кого из знакомого ей доселе мира.

Дирижабль уже летел над морем. От Манхэттена остался только светящийся ореол.

Ванго сказал:

— За свою жизнь я тоже произнес очень мало слов. Твое молчание развязывает мне язык.

Она улыбнулась и вышла из кухни, но эта улыбка выдала ее.

Потому что… да, всего через несколько минут она вернулась. Села на какой-то ящик, сделав вид, будто не замечает Ванго. А он напевал песенку на незнакомом языке.

Теперь юноша уже и не помнил, какими рассказами заполнил ту ночную тишину. Знал только, что проговорил до самого утра. Может быть, он начал с картошки, которую чистил. Эта картошка — вареная, тушеная, жареная, тертая, взбитая в пюре — зачаровывала его. Иногда он даже запекал ее, обмазав глиной, а потом раскалывал оболочку камнем. От картошки он, видимо, плавно перешел к яйцу, а от него — к курице и вообще ко всему, что связано с птичьим двором, огородными запахами и лавкой пряностей, ко всему, что, созрев, по осени со стуком падает с фруктовых деревьев. Он описывал треск расколотых каштанов, шипение грибов на сковороде. Она слушала. Он дал ей понюхать баночку со стручками ванили, и, когда она поднесла ее к лицу, наконец-то услышал первый звук из ее уст — что-то вроде невнятного стона, какой издает ребенок, повернувшись во сне.