Невозможно сказать, сколько укусов получил великан в ту ночь. На следующий день снова явились полицейские с ищейками; их собаки возле заправочной станции на Стиллвуд-авеню снова потеряли след. Полиция проверила клиники, но рыжебородый великан ростом в семь футов, искусанный «черными вдовами», не обращался ни в одну больницу штата Джорджия. Его исчезновение было таким же загадочным, как и появление.

В следующую субботу вернулся отец; в тот же день мы уехали на наш остров. Мать запретила рассказывать отцу о великане, превратившем нашу жизнь в ад. Когда мы спросили о причине молчания, она ответила:

— Отец только с войны. Он мечтает о счастливой семье и имеет право на спокойствие.

Нахмурившись, мать добавила, что отец может подумать, будто это она привлекла внимание Калланвольда. Оказывается, отец был уверен, что любая изнасилованная женщина сама подала повод. Мать сказала нам об этом сухо, по-взрослому.

— Есть вещи, которых мужчинам никогда не понять, — заключила она.

Целых три дня Люк, Саванна и я собирали пауков. Полдюжины обнаружилось в нашей спальне, еще два — на чердаке, один забрался в мои старые теннисные туфли. Больше мы в той комнате не ночевали. После нашего отъезда бабушка продолжала находить пауков в разных местах дома. Когда Папа Джон умер, она отнесла всех пауков в лес Калланвольд и выпустила на свободу. С тех пор ни она, ни мы не убили ни одного паука. Паук стал первым священным животным в нашей семейной хронике.

Много лет спустя, просматривая газетные вырезки в публичной библиотеке Атланты, я наткнулся на фотографию, снабженную короткой подписью: «Вчера ночью в Остелле, штат Джорджия, был арестован 31-летний Отис Миллер, который подозревается в изнасиловании и убийстве Бесси Фурман — разведенной учительницы местной школы».

Я сделал фотокопию этой заметки и поперек написал одно-единственное слово: «Калланвольд».

Глава 6

Вестибюль отеля «Плаза» встретил нас ухоженными пальмами и брезгливо наморщенными носами коридорных. Пройдя мимо тех и других, мы направились в «Дубовый зал» и заняли столик в углу. Минут через пять появился официант, на лице которого застыла маска высокомерия и тщательно заученного безразличия. Наши заказы он принимал с такой важностью, словно определял курс акций. Я подумал, не выбрать ли мне вяленое мясо, нарезанное ломтиками, или маринованные свиные губы, но вряд ли этот заказ пробил бы броню физиономии официанта. В итоге я предпочел мартини со льдом и лимоном, уже зная, что парень непременно принесет мне бокал, в котором будет плавать чертова зеленая оливка — на сленге некоторых дорогих гостиничных баров слово «лимон» означает «оливка». Доктор Лоуэнстайн заказала бокал «Пуйи-Фюиссе».

Когда нам принесли напитки, я демонстративно выловил оливку из бокала и бросил в пепельницу.

— Вы же просили с оливкой, — удивился официант.

— Каждый раз я делаю эту ошибку, — отозвался я.

— Вы не любите нью-йоркских официантов? — поинтересовалась доктор Лоуэнстайн.

— Я бы предпочел нацистских военных преступников, хотя не уверен. Не встречал ни одного из них.

Я поднял бокал и предложил тост:

— За вас, врачевательница душ. Боже мой, доктор, и как только вы день за днем выдерживаете людские страдания?

Она сделала маленький глоток, оставив на стекле след от губной помады.

— Я надеюсь, что могу помочь этим людям.

— Но разве их состояние вас не угнетает? — допытывался я. — Разве через какое-то время вам не становится плохо?

— Их проблемы — это их проблемы.