— И выполнили это обещание?

— Нет, — улыбнулся я. — Почти во всем я похож на отца. Судя по всему, хромосомы сильно на меня влияют.

— А на меня они влияют недостаточно. По крайней мере, иногда мне так кажется.

Доктор Лоуэнстайн допила вино и жестом подозвала официанта.

— Еще по бокалу? — обратилась она ко мне.

— С удовольствием.

Подошел официант и замер над нами. Искривленные губы служили знаком его готовности принять заказ.

— Мне, пожалуйста, мартини со льдом и оливкой, — попросил я.

— А мне белое вино, — сказала доктор Лоуэнстайн.

На этот раз официант не замешкался. Я испытал триумф, увидев зажатое льдом желтое колесико лимона.

Лицо психиатра смягчилось. Она подняла бокал, и я заметил в ее темных глазах лиловые крапинки.

— Том, сегодня я общалась с вашей матерью, — сообщила доктор.

Я поднес к лицу ладонь, словно загораживаясь от удара.

— Лоуэнстайн, я посчитаю великим милосердием с вашей стороны, если вы больше ни разу не напомните мне, что у меня есть мать. В разрушении нашей семьи ей принадлежит ведущая роль. Главное ее занятие на земле — распространение безумия. Потом вы сами в этом убедитесь. Стоит ей пройтись по супермаркету, и даже брюссельской капусте обеспечена шизофрения.

— Но в ваших воспоминаниях она предстает удивительной женщиной, — заметила доктор Лоуэнстайн.

— Когда я был маленьким мальчишкой, я считал ее самой необыкновенной женщиной в мире, — признался я. — Я не первый сын, который полностью ошибался относительно своей матери.

— В телефонной беседе она была очень любезна. Судя по голосу, она сильно нервничает из-за дочери.

— Обыкновенное притворство, — заверил я. — Однажды прочла в какой-нибудь книжке по психологии, что матери обычно переживают, когда их дочери режут вены. Ее звонок — стратегия, а не спонтанный порыв.

Глаза доктора Лоуэнстайн были спокойны и непроницаемы.

— Том, она считает, что вы ее ненавидите.

— Это неправда, — возразил я. — Просто не верю ни единому ее слову. Я наблюдал за ней много лет и абсолютно изумлен ее способностью врать. До сих пор не оставляю надежды, что она хоть на чем-нибудь проколется и скажет правду. Но моя мать — лгунья высшей пробы, достойная венка из дубовых листьев. Она умеет искусно обманывать и в мелочах, и по-крупному. Ее ложь способна погубить целые страны.

— Забавно, — улыбнулась Лоуэнстайн. — Ваша мать предупредила меня, что вы способны сочинить о ней множество небылиц.

— Мамочка в курсе, что я намерен всем с вами делиться и открывать такие вещи, которые Саванне слишком больно вспоминать, а матери — признавать.

— Ваша мать плакала в трубку, жалуясь, как вы с Саванной относитесь к ней. Признаюсь, Том, меня очень тронул этот разговор.

— Не ловитесь на ее слезы, — предостерег я свою спутницу. — Моей мамочке в самый раз работать нильской крокодилицей и пожирать толстых туземцев, стирающих белье на речных камнях. Ее слезы — вид оружия, которое в определенный момент умело пускается в ход.

— Ваша мама очень гордится своими детьми. Гордится, что Саванна стала поэтессой.

— Она не похвасталась вам, что за три года ни разу не позвонила Саванне?

— Нет, об этом речи не шло. Зато от нее я узнала, что вы лучший преподаватель английского в средней школе и что одна из ваших футбольных команд выиграла чемпионат штата.