Но отдыхает сыщик. Пусть себе отдыхает. Заслужил. Смирнов сорок восьмым доехал до Сретенских ворот, по Рождественскому бульвару спустился к Трубной и на тридцать первом двинул к Остоженке. Петровский, Страстной, Тверской, Суворовский, Гоголевский скромное бульварное полукольцо. Ни привлекать, ни завлекать, ни отвлекать, – так, деревца да дома в кривой рядочек. Что же вы делаете с ним, московские бульвары? Ни обид от невысказанной только что гордыни, ни болезненной жажды поиска, ни горечи прожитого, ни обвального страха перед тем, что осталось жить самую малость… Он и Москва. И нет никого. И нет ничего. А есть непоколебимая вера, что это навсегда: он и Москва.
Сразу прошел к пепелищу. Мальчишкам было хорошо: дверь была открыта. А теперь, когда все сгорело к чертовой матери, вход законопатили как следует – двухметровыми дефицитными новыми досками. Крепки задним умом отцы района. Ох, крепки! Смирнов погулял вокруг пожарища – примеривался. Не прорваться среди бела дня, заметят, изобличат, разгневаются. Виноватым за все сделают, потому что крайне необходим в данном случае кто-нибудь виноватый.
Смирнов головешкой по новой доске написал "Саша" и отправился домой. По пути все принюхивался к себе – ходил, пылился, потел предостаточно. Как немолодой уже человек, он более всего опасался, что окружающие могут почувствовать запах старой псины, исходящий от него.
Под душем как следует помылся с мылом. Переоделся в свежее и уселся перед балконом. И скучно что-то стало. Набрал казаряновский телефон.
– Ты что делаешь, Ромка?
– Дрова рублю! – злобно отозвался в трубке Казарян.
– Бросай колун, езжай ко мне, – приказал Смирнов.
– Ты что думаешь, у меня других забот нет?! – бешено залопотала трубка. – Крестничек твой, Армен, цветок жизни, мать его за ногу, тут такое устроил!
– Ты его от моего имени высеки, Рома.
– Его высечешь, – пожаловался Казарян и добавил: – Я ему морду набил.
– Ну, вот видишь, все дела сделаны, валяй ко мне.
– Не могу, Саня.
– Ты что, еще прощения у Армена не попросил?
– Ага.
– Ну и черт с тобой! – вдруг обиделся Смирнов и бросил трубку.
Альки – нету, Ромки – нету, дела – нету. А всего-то половина шестого. Смирнов включил телевизор. Всюду бурлила жизнь. Спорили, кричали, иронизировали – убежденно, с удовольствием, без тормозов. Хорошо! Убедившись, что все в порядке, Смирнов телевизор выключил и пристроился на диванчике. Ногу натрудил, и она заныла. Ныла, ныла и стала понемногу затихать. Незаметно подкатило томное преддверие сна. И – надо же, грянули длинные звонки междугородной. Естественно, Лидия.
– Ну, как ты там? – так, между прочим, осведомилась через тысячу с гаком верст Лида.
– Да все нормально.
– А дела?
– Какие дела? – удивился жениной осведомленности Смирнов, но вовремя вспомнил, что смылся он в Москву по наспех сочиненному поводу – хлопотать о пересмотре его не по чину скромной пенсии. – А-а, дела! Дела в порядке. Обратился в министерство с подробнейшим ходатайством. Алька помогал бумагу составлять. Теперь вот жду аудиенции.
Врал Смирнов убедительно, как в молодые годы. Лида верила.
– Ты к Валерке обратись. Он поможет.
– Не буду я обращаться к твоему знатному брату, – мрачно и на этот раз абсолютно искренне заявил Смирнов.
– Почему ты его не любишь, Саша? – в который раз задала вопрос Лида.
– О, господи! – взмолился Смирнов и, давая понять, что разговор о брате безоговорочно прекращается, спросил: – Как дома?
– Дома как положено, – холодно ответила обиженная Лида и задала главный вопрос: – Когда появишься?
– Да, понимаешь, все зависит от начальства. |