Шум и гогот в колоннах прекратился сам собой, как только командование советской и польской дивизий стало подниматься на трибуну.

— Не рухнем? — спросил полковник Сергеев у командира отделения саперов, строивших трибуну.

— Что вы, товарищ полковник! Куды оно денется? Хоть роту грузите.

— Ну смотри. А то стыда не оберемся.

— Никак нет, товарищ полковник. Все будет в лучшем виде.

Вместе с командованием на трибуну поднялись три переводчика: щеголеватый подпоручник из штаба Первой армии, знавший английский язык, младший лейтенант Красной Армии, очень хорошенькая девушка, переводчица с польского и французского, и старик из местных — бывший управляющий имением какого-то отставного немецкого генерала. Он должен был переводить на итальянский.

Внизу у трибуны пристроились два журналиста из фронтовой газеты и один фотокорреспондент — небольшого роста, живой, смуглый человечек в польской военной форме без знаков различия.

Уже когда все стояли на трибуне и генерал Голембовский, подняв глаза к небу, пытался повторить в уме то, что ему предстояло сейчас сказать вслух, к лагерю подлетел «виллис» Станишевского. Анджей выпрыгнул из машины и продрался сквозь толпу к трибуне, прилагая все усилия к тому, чтобы никто не заметил его опоздания. Никто и не заметил. Кроме замполита Юзефа Андрушкевича, который погрозил ему кулаком и жестом приказал подняться на трибуну. Анджей поднялся и спросил шепотом:

— Разрешите присутствовать?

— Ты где был? — грозно прошипел Андрушкевич.

Можно было соврать что угодно. В любом другом случае Станишевский мгновенно что-нибудь выдумал бы. В сегодняшних условиях любой треп выглядел бы абсолютно достоверно и оправдаться за опоздание не представляло никакого труда. Но Станишевского буквально распирало от радости встречи с Катей Васильевой, и он сказал просто:

— У женщины, товарищ подполковник.

Замполит дивизии был старше Станишевского всего на один год. Он был красив, силен и сам с нескрываемым удовольствием пользовался успехом у лучшей половины человечества. В глазах Андрушкевича на мгновение мелькнула зависть, сменившаяся истинно мужским уважением.

— У кого был? Рассказывай.

Станишевский счастливо расплылся:

— Я был у женщины, в которую влюблен уже полтора года. Нет! Больше!.. Почти два. И безуспешно.

— Чему же ты радуешься? — потеряв к истории всякий интерес, презрительно спросил замполит.

— Тому, что встретил ее.

Но тут генерал Голембовский собрался с духом, откашлялся и зычно закричал с трибуны, обращаясь к четырем замершим колоннам — американской, французской, английской и итальянской:

— Дорогие друзья! Союзники! Мы — представители Первой армии Войска Польского и советских войск Белорусского фронта... — Генерал прервал сам себя и приказал переводчикам: — Переведите.

Три переводчика одновременно закричали на весь плац по-английски, по-французски и по-итальянски. Три языка смешались в кучу малу, и гражданским полякам, пришедшим к лагерю на праздник освобождения, это показалось смешным. Толпа рассмеялась.

Но колонны союзников стояли не шелохнувшись, и никто из них не поддержал веселья толпы. Каждый внимательно вслушивался в слова, обращенные лично к нему, боясь что-либо пропустить или чего-нибудь не расслышать. И толпа прекратила смеяться...

— Мы счастливы приветствовать ваше освобождение из плена! — крикнул Голембовский. — Мы знаем, как храбро сражались солдаты Соединенных Штатов Америки, нам известно мужество британских вооруженных сил, мы никогда не забудем отважных французских патриотов.