В среду в газете появился небольшой некролог. В нем, по обыкновению, перечислялись звания и места службы покойного. Потом года два еще в исполкоме время от времени возникал вопрос о том, что надо бы водрузить заслуженному старику надгробие, но так и не решился, потому что непонятно было, по какой статье расходов проводить деньги, да и кому лично этим заниматься. Впоследствии редкий оратор, критикуя на собраниях деятельность исполкомовских комиссий, не упускал возможность упомянуть этот эпизод. Упоминали даже те, кто и в глаза Верховодова никогда не видел, и фамилию его знал понаслышке. «Что там спрашивать с такого–то и такого–то отдела то–то и то–то, — вещал критикующий товарищ, — когда у всех на памяти история со смертью — хм! — Верховодова. Заслуженный человек, все силы отдавал служению городу, а мы не сумели его даже толком похоронить. Позор, товарищи! И больше ничего».

Над могилой Верховодова неизвестные сердобольные руки приколотили деревянную дощечку, на которой детским нетвердым почерком было выведено:

Верховодов П. И.

(1900 – 1977 гг.)

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЧЕЛОВЕК,

КОТОРЫЙ ПРОВОЕВАЛ ТРИ ВОЙНЫ

И ОСТАЛСЯ ЖИВОЙ.

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ГЕРОЯМ!

Однажды мне очень захотелось поговорить с Афиногеном, услышать его веселый голос, узнать федулинские новости, и я дозвонился ему из Москвы. Трубку сняла Наташа, и мы поболтали с ней немного о погоде. В Москве свирепствовала мокрая, слякотная, с утренними вьюгами отвратительная зима, то самое время, когда у больных старых людей случаются сердечные приступы и они почти оставляют надежду дожить до весны. Меня в ту зиму разлюбила женщина, ради нее я много сумасбродствовал и пил вино, не считаясь с надрывающейся печенью. Может быть, она не любила меня, эта женщина, теперь уж точно не могу сказать. Но я верил в ее обещания и мольбы, которые она подтверждала не меньшими сумасбродствами, чем мои. Мы оба провели в страшном, сумасшедшем опьянении чудесный год, и когда она наконец решила со мной расстаться, это оказалось не так–то просто.

Нас накрепко скрутили бесконечные телефонные разговоры и редкие торопливые встречи, насыщенные еще более торопливым желанием выговориться, наобещать, насочинять с три короба утешительных небылиц. Заблудившиеся дети — вот кем мы были в огромной, суматошной, застывающей в стремительном движении Москве, и в тех чужих городах, куда мы вырывались вдвоем из столицы, мучимые угрызениями совести, черным раскаянием, переполненные восторгом и надежной на невозможные перемены. Мы строили планы, начинавшиеся обязательно с середины, с того места, когда мы оказывались каким–то чудом вдвоем.

Когда она решила со мной расстаться, то образовалась пустота, которую нельзя было заполнить ни работой, ни командировками. Не знаю, как она, а я с избытком зачерпнул из чаши одиночества, погрузился в нее с головой и чуть было не утонул.

Зима со своей промозглой слякотью и одуряющими ветрами вывела меня из рокового погружения. Очнувшись, я увидел, что люди продолжают жить и повсеместно заняты устройством своего счастья. С огромным облегчением я вернулся к тем, кого предал, с жадностью вглядывался в родные, доверчивые лица — они совсем не изменились, хотя промелькнула целая вечность.

Женщину, чью любовь я не сумел удержать, я встретил случайно на переходе станции «Площадь Ногина» прямо над табличкой «Вход с правой стороны». Она была грустна, и лицо ее выцвело, подурнело. Обменялись обычными любезностями, вопросами: «Как ты?», «Что у тебя?», «Не болеешь ли?» С содроганием я подумал, что с этой невзрачной, скучной мне женщиной, почти незнакомой, собирался остаться навсегда. На прощание мы условились встретиться при первой возможности (из деликатности никто не добавил «при желании»). После этого тоска моя и ощущение бессмысленности уходящих дней вернулись, но не надолго.