Афиноген пришел на площадь, собственно, не за газетами, а на любовное свидание. Газеты он читал с утра, для чего и выписывал целых три штуки — «Правду», «Советский спорт» и «Литературку». В очередь он пристроился, чтобы скоротать время в обществе. Ему нравились люди, которые покупали газеты. Он чувствовал себя среди них уравновешенно. Разве можно сравнить очередь за газетами с очередью за пивом? Там людей сжигает низменная жажда, а здесь на лицах отражается возвышенное нетерпение — страсть к утолению информационного голода. Купив газету, можно уже, со спокойной душой переходить в очередь за пивом, которое, кстати, в Федулинске продавалось редко, зато вкусом напоминало полезную женьшеневую настойку — мечту дистрофиков.

Впереди стоял в очереди Петр Иннокентьевич Верховодов, отставной подполковник, известный в городе общественный деятель, защитник природы и сирот. Сиротами Петр Иннокентьевич считал всех гуляющих без родительского присмотра детишек. Для них он держал в карманах галифе постоянный запас конфет и пряников. Одаривал сирот гостинцами Петр Иннокентьевич не бескорыстно, а лишь после того, как они выслушивали какую–нибудь из его поучительных житейских историй. Верховодов много лет жил один в двухкомнатной квартире и, конечно, немного растерялся и одичал. На вид ему можно было дать лет семьдесят пять.

Приметив Афиногена, Петр Иннокентьевич любезно пропустил перед собой двух мужчин.

— Здорово, Гена! — улыбнулся он Данилову. — Как оно ничего? Служба идет?

— Здравствуйте, товарищ Верховодов, — вежливо поздоровался Афиноген и крепко пожал сухонькую ручку подполковника. — Как ваше здоровье?

— Покалывает кое–где, — пожаловался Верховодов и по привычке угостил знакомца обшарпанным пряником, выпеченным нз каменной муки, а может, не выпеченным, а высеченным из цельного куска мрамора. — Да и то сказать, сколь пришлось всего повидать в жизни, где тут сохранить здоровье… Ты, солдатик, того не увидишь, что нам пришлось. Хотя бы взять ту же военную эпопею. Начинал–то я с низов, с рядового, потом уж дослужился до чинов и наград… Поглотал тоже сырости в окопах. Вспомни и то, как немец против нас первое время воевал. У него и консервы, и белье шерстяное, а у нас — шинелька одна да патронов в обрез. Ты, Гена, про это в книжках читал, а я вот о чем помню, — Верховодов пощелкал себя ребром ладони по остренькому, как шило, кадыку. — Здоровье смолоду следует беречь, оно, как и честь, в единственном числе дается человеку. Не сберег — винить некого, терпи после невзгоды и страдания. Вот я и терплю… По годам, Гена, я еще не очень старый, а нутро, пожалуй, насквозь прогнило. Иной раз не знаешь, где и болит. Болит… и отбой. А где — не понять. Вызвал давеча я врача со «Скорой помощи», явился этакий ферт, вроде тебя, Гена, со смеющимся выражением лица. Сейчас, говорит, мы тебе, батя, укольчик ношпы с папаверином произведем, оно и поможет. Я ему: ты, паренек, хотя бы давление измерил, пульс посчитал. А он хохочет. Забудь, говорит, отец, про эту ерунду, давление и прочее. Думай о цветах на лесной поляне. В твои годы, толкует, самочувствие зависит нет от давления, а от настроения.

Может, я думаю, он и прав. Только какое же у меня может быть хорошее настроение, ежели позади столько горя и ужасы войны, а впереди — пустота и вечность. Одиноко мне очень, Афиноген, в теперешних днях.

Афиноген сочувственно покивал, махнул рукой: кому, мол, нынче легко, за газетами и то вон приходится стоять под палящим светилом. Про себя Афиноген подумал: помуштровал, небось, за свою жизнь солдатиков, старый службист, а теперь, видишь ли, меланхолия приключилась. Была в характере Афиногена нехорошая стыдная черта: он не любил слушать жалобы и предполагал, что с охотой жалующийся человек или непростительно слаб или скрывает дурное прошлое, напуская туману.