Уставилась на многоязычное «Когда умолкнут птицы, откроются врата». Поняла, что в загадке как-то проморгала птиц, а между тем они никакого отношения к чашам не имели. Почему Смирнов не ограничился лаконичным «Когда открываются врата»? Или «умолкнут птицы» было чем-то вроде «заставлял умолкнуть соловьиных птиц», то есть очередной отсылкой к Орфею и дополнительным указанием на весы? Звучит логично, ведь гранитные шарики лежали именно в левой чаше с пентаграммой Орфея. Значит, «умолкнут птицы» объясняло, как обрести гармонию, и не более того. Всё сходится. Или нет?..

Гаммер положил руку мне на плечо, и я опять подскочила. Не услышала, как он подкрался.

– Прости, – прошептал Гаммер. – Твоя вахта…

– Не хочу спать, – отмахнулась я.

– Что-нибудь нашла?

– Может, это намёк на светильники? – Я провела ладонью по двери.

Четыре двухметровых, в точности копирующих друг друга светильника мы осмотрели даже раньше, чем разобрались с запорным механизмом. Гаммер тогда заподозрил, что в них спрятаны сокровища, дополнительная карта, шифровка – в общем, нечто важное. Я уже представила, как мы разбиваем эти подобия древнеегипетских статуй и видим среди глиняных осколков золотые монеты, радостно кричим, смеёмся над убежавшими через турникет Глебом и Татьяной Николаевной, но светильники оказались металлическими и лишь выкрашенными в кирпичный цвет. Простучав их, мы почувствовали, что они полые, и оживились, но следом обнаружили боковой разрез, целиком открывавший пустые внутренности. Ни монет, ни подсказок. Вихра потратила несколько спичек, и мы заглянули в разрезы – убедились, что на внутренних стенках нет ни символов, ни текста. С тех пор я потеряла к статуям интерес, а теперь вновь задумалась об их назначении.

– Когда умолкнут птицы… – с сомнением пробормотал Гаммер.

Он считал выписанную над тумбой загадку решённой, но шагнул к ближайшему светильнику вместе со мной. Вскоре к нам, привлечённая нашим шёпотом, присоединилась Вихра. Настя продолжала постанывать, ворочаться. Тоже проснулась и заметила, что мы втроём обступили статую возле двери, но силилась перебороть собственное любопытство. Наконец, проворчав что-то нечленораздельное, переползла к нам и села рядышком.

– Что мы ищем? – спросила Вихра.

– Надеюсь, розетку, – промолвила Настя. – Или хотя бы пачку «Лейс». Можно маленькую. Я даже соглашусь на крабовые.

– А чем плохи крабовые? – уточнил Гаммер.

– Всем!

– Например?

– Например тем, что они крабовые.

Пока Гаммер с Настей обсуждали чипсы, я повторно осмотрела статую. Её человеческое тело венчала птичья голова. Судя по остренькому коническому клюву и трём выраженным участкам разной штриховки, которая могла указывать на три цвета перьев, перед нами был щегол. Ну или кто-то ещё из вьюрковых. Птичью голову скульптор проработал детально, и особенно удачными получились клюв и глаза, а человеческое тело осталось едва намеченным – на нём лишь выделялись сшитая из перьев юбка и детально выгравированное ожерелье из ракушек. На согнутых в локтях и чуть выставленных руках лежал керамический поднос. Он намертво, как приклеенный, крепился к металлическим кистям. Я не заметила на нём ни следов масла, ни свечного воска, ни держателя для фитиля, к тому же он был плоский, почти без бортиков. Не поднос, а какой-то диск диаметром в полметра и совершенно бесполезный. Судя по всему, щеглоголовые статуи светильниками никогда не были. С гроздьями винограда они бы неплохо смотрелись в ресторане какого-нибудь египетского отеля, а в кафельной сокровищнице Смирнова казались неуместными.

– Клювы приоткрыты, – заметила Вихра.

– Да, – кивнула я. – Можно сказать, что они поют.