Настя, натянув на глаза подкасник, моментально задремала. Гаммер и Вихра ещё малость поворочались на комбинезонах и тоже притихли. Я позавидовала их беспечности. Подавила зевок и прошлась по сокровищнице в надежде отыскать нечто такое, что Глеб и Татьяна Николаевна в спешке упустили.

Посмотрела на высокий каменный потолок. Его отшлифовали, но не оштукатурили, и на нём повсюду угадывались тёмные щели, словно морщины на загрубевшей коже. Стыки потолка и стен были украшены лепным карнизом. За карнизом, надо думать, тянулись провода четырёх ламп – по одной на стену. Прямоугольные и упрятанные в защитный чехол, лампы напоминали уличные прожекторы вроде тех, что с прошлого года загорались у скульптур на острове Канта.

Оштукатуренные стены немножко отсырели, однако смотрелись лучше стен горной библиотеки. Наученная различать подсказки в чернильных пятнах, я пригляделась и к пятнам сырости. Почувствовала себя на приёме киношного психиатра, заставляющего в кляксах угадывать конкретные образы. Или так бывает не только в кино? В любом случае ни надписей, ни скрытых посланий на штукатурке я не заметила и переключилась на отделявшую её от обычного настенного кафеля полосу цветастых плиток. Они опоясывали сокровищницу, прерываясь лишь на выход в галерею и проём в коридорчик, из которого ощутимо сквозило прохладой – наверное, до того как Глеб и Татьяна Николаевна открыли дверь, тут стояла страшная духота. Одинаковых плиток я не нашла. Каждую украшало что-то своё: птичка, овечка, корыто, стог сена, телега, оливковая ветвь, лошадь, дракон, пастух, крестьянские вилы – добрая сотня самостоятельных, размещённых без видимого порядка, но объединённых общим пасторальным настроением рисунков.

Вспомнив карту мира из горной библиотеки, я не поленилась и прощупала цветастую полосу, затем прощупала под ней обычный коричневый кафель. Он держался крепко, выпасть или сдвинуться не норовил, в «пятнашки» сыграть не предлагал. Я даже тихонько простучала его костяшками пальцев – убедилась, что звук везде раздаётся глухой, полостей или скрытых проходов не выдаёт. Потревоженная стуком, простонала Настя. К счастью, она не проснулась, иначе в самых ярких словах рассказала бы, что думает о моих попытках достучаться до тайн Смирнова.

Водяные часы указали окончание моей вахты, но я не разбудила Гаммера. Подбоченившись, стояла на месте и гоняла противоречивые мысли. Порывалась воспользоваться веслом, чтобы вскрыть пятна сырости на штукатурке или выдолбить из стены парочку-другую плиток с рисунками. Когда из-за моей неподвижности погас свет, я встрепенулась, оживила лампы и изучила шахматный пол сокровищницы. Удостоверилась, что подсказок на нём нет, если только они по дикому совпадению не спрятались под Настей, Вихрой и Гаммером. Не нашла ни царапин, ни потёртостей от стеллажей или от чего-то иного, прежде размещённого в сокровищнице, а затем из неё вынесенного.

Покончив со стенами и полом, я вернулась к двери. Ощупала тумбу. Достала из чаши Орфея гранитный шарик. Гладенький, тяжёленький. Самый обычный. Такие крутят в руке, чтобы… Я подскочила, когда после предусмотренной механизмом паузы из двери выскочили запоры. Забыла, что своим вмешательством нарушила гармонию зла и добра, позволявшую попасть в Шангри-ла. Сердце от испуга заколотилось, и меня чуточку повело. Даже Татьяна Николаевна с пистолетом напугала меня меньше! Настя опять простонала, а Гаммер вовсе приподнялся на локтях. Я махнула ему рукой, призывая спать дальше, и благоразумно положила вынутый шарик в чашу Диониса, чтобы не разбудить всех новым щелчком запоров.

Уставилась на многоязычное «Когда умолкнут птицы, откроются врата». Поняла, что в загадке как-то проморгала птиц, а между тем они никакого отношения к чашам не имели. Почему Смирнов не ограничился лаконичным «Когда открываются врата»? Или «умолкнут птицы» было чем-то вроде «заставлял умолкнуть соловьиных птиц», то есть очередной отсылкой к Орфею и дополнительным указанием на весы? Звучит логично, ведь гранитные шарики лежали именно в левой чаше с пентаграммой Орфея.