— Тише! — сероглазый отпустил старика. Второй, который явно был старшим, чуть заметно улыбнулся.

— Знаешь этого человека?

Голос был тихим. Нет, он уже не кажется Кронго похожим на хорька. Крейсс, это — Крейсс… Тот самый… тот Крейсс.

Но мать была несчастна. Она была глубоко несчастна, и он больше других понимал это. Он помнит, как однажды спросил ее: «Мама, что такое жизнь?» И она ответила: «Маврик, запомни, жизнь — это удар». Он хорошо помнит, как она сказала это. Не с решимостью, не со злобой. А с каким-то безразличием — хотя в то время она была еще сильна и молода. «Маврик, запомни, жизнь — это удар».

Мир отца был другим. Он пах навозом, вкусным лошадиным потом, в нем звучала музыка над трибунами, в нем каждый день слышался никогда не надоедавший ему стук лошадиных копыт. Раз-два-три-четыре… Раз-два-три-четыре… Казалось — он весь день может не вылезать из качалки. Он помнит качалку чуть ли не с пяти лет. «Маврик… Три круга тротом, два шагом». — «Хорошо, папа». — «Потом будем смазывать Галилея». — «Хорошо, папа». — «Два круга тротом, круг шагом, круг размашка». — «Хорошо». Раз-два-три-четыре… Раз-два-три-четыре…

— Господин директор, что они хотят от меня? — шепотом спросил Ассоло.

— Успокойся, Ассоло…

Что же он должен сделать сейчас, если конюхов и жокеев нет.

— Извините, господин директор, — улыбнулся второй белый, Крейсс. — Еще раз извините.

Да, теперь они должны убедиться, что он, Кронго, им не врал.

В этой улыбке, в улыбке этого белого, есть что-то особенное. Какая-то неожиданная симпатия, а может быть, не симпатия, что-то, что ускользает от Кронго, оставаясь на дне золотисто-карих глаз. Губы Крейсса странно приближены к мягко закругленному носу, иногда кажется, что вместе с подбородком они становятся зеркальным повторением верхней части лица.

— Он будет радоваться, господин комиссар… — ньоно с баками плюхнулся рядом с шофером. — Тебя, собака, отпустил сам комиссар Крейсс. Молись…

— Власть узурпаторов кончилась, — сероглазый улыбнулся, щелкнул пальцами. Значит — это помощник Крейсса. — В стране наведен порядок. Собственность будет возвращена народу. Местному населению, как белому, так и черному, возвращаются отнятые права. Запомните это. Деятельность националистических и коммунистических агитаторов раздавим без всякой пощады, — он прыгнул на капот.

— Набережная… — Крейсс поправил автомат.

— Господин директор, утром никто не пришел…

Они с Ассоло шли по проходу центральной конюшни. Никого нет. Но лошадей не тронули. Хруст овса.

— Я сам себе говорю — Ассоло, убери центральную, — Ассоло весь дрожал. Остановился у денника с табличкой: «Альпак». — Месси Кронго будет сердиться… Конюхи в конюшне молодняка… Гулонга не пришел, жокеи не пришли, Камбора и Ндола не пришли, месси Гусман тоже не пришли, старший конюх Мулельге не пришел. А Вилбу белые — чик… А потом на центральной дорожке — тах-тах-тах-тах… — Ассоло закатил глаза, замычал, видно было, что слова, которые он с натужным мычанием произносит, рождаются сами, без его участия, в эту же секунду. Но Кронго вспомнил, что уже раньше слышал нечто подобное от Ассоло. — Агуигу калугу ммын-галу… — мычал Ассоло.