Ни кулинарных изысков, ни украшений домашнего быта, ни шмоточных женских радостей в госторговле не наблюдалось. Вообразите: все нужно делать самой. Пирожные из детской каши, люстры из пустых бутылок, дубленки — из сторожевых тулупов.

Сражение с иностранной фирмой давалось не просто — надо было держать руку на пульсе и напрягать творческий потенциал не слабее Коко Шанель. Знаменитый кинорежиссер привез журналы «Вог» — вздрогнуть и умереть. А потом закупить наперниковой ткани и строчить на столетнем Зингере обалденные эксклюзивные модели. Состязание юной малоимущей москвички Эллочка с миллионершей Вандербильд, запечатленное в двадцатые годы Ильфом и Петровым, стало символом эпохи «самопала». Но какие впечатления, эмоции, страсти! Я красила песца голубыми чернилами и обшивала им джинсовый сильно приталенный пиджачок. Пострадала ванна, руки, мебель, одежда, отношения с домочадцами и животными. Но когда появилась в самом центре модной тусовки, ощущение было непередаваемое. Шок, обморок, шестой элемент. И так каждый день! Ни дня без подвига.

Может, все эти ухищрения — красный стрептоцид, мелькание спиц, трехчасовая очередь за гедееровским бюстгальтером (пока достоялся, остались лишь на два размера меньше) — драгоценные трофеи, вырванные у плутоватой судьбы, закалка характера, прививка выживаемости? Признайтесь, вовсе неинтересно, когда есть все. И что еще хуже — все есть у всех. Скучно.

Теперь у нас появились вещи — все, что угодно для головы, для тела, для живота. Есть в чем и куда пойти. А музыка, видео, фильмы? Восторг, пир духа! Но почему тонущие в обвале звуков тусовки чреваты взрывами ярости, свеженькие, как у Барби, мордашки, омрачены печатью безысходности, скуки и все чаще, чтобы хорошенько оттянуться, юным и благополучным требуются допинги? В чем дело, съели вы что-нибудь? Догадываюсь, где таиться отрава: обилие удовольствий, широта свобод несут в себе яд пресыщения. К нему привыкаешь, требуя увеличения дозы. Порог чувствительности снижается, а круг допингов, увы, ограничен. Курево, напитки, колеса — и ты уже в отстое. Секс, секс во всех вариантах, сплошной секс — тошнит. Вещи, развлечения, вещи, и снова лбом об стенку — обрыдло. Границы дозволенного отступают: свободней, рискованней, круче, еще круче… А дальше что? Все — по барабану. Ватная усталость, тупое осатанение. Может, иногда стоит волевым порядком сесть на «диету»?

Представьте: во времена Пушкина обольстительнице стоило лишь показать носок туфельки из-под трехслойного подола, чтобы героя охватила любовная горячка и он, в жару и белой шелковой сорочке писал при свечах нечто гениальное, а потом стрелялся с соперником на розовом утреннем снегу. Вздутая ветром юбка Мерлин Монро потрясла мир своим вопиющим эротизмом. Сейчас, чтобы задеть за живое, на киноэкране надо выпустить кишки, завернуть что-то криминальное, горяченькое вроде лесбо-педо-садо. И что же? Все гуще размазанные по асфальту мозги, свирепеют извращенцы-маньяки, звереют рабы основного инстинкта, но нам не страшно, не больно, не интересно. Снова та же стена — облом, завал, тупик.

Жалко, хоть плачь. Когда вспоминаешь рыдания зрительного зала над робким трепетом «Шербургских зонтиков», чувствуешь себя посвященной в тайну и рвешься поделиться ею. Ведь позади жизнь. Не такая, чтобы ставить в пример, но несмотря ни на что — счастливая.

…Я с ужасом читаю в «Двенадцати стульях»: «старуха зевнула, показав пасть пятидесятилетней женщины». Пятидесятилетняя старуха — как это близко и как страшно! А раньше и не замечала обиды, не сомневалась, а что еще можно показать в таком-то преклонном возрасте, если не «пасть»? Девочка, бодрая моя, не жди, пока зубы можно будет демонстрировать только дантисту — улыбайся.